Давно уже отзвенели все утренние девятичасовые звонки, возвещавшие о начале занятий в старых университетских корпусах в центре Москвы на Манежной площади, давно уже был впущен удивленным преподавателем известный зубрила, впервые в своей жизни опоздавший к началу лекции, а студент четвертого курса факультета журналистики Пашка Пахомов — руки в брюки, кепочка на затылке — только еще входил с рассеянным видом на широкое университетское подворье с каменными статуями великих революционных демократов Герцена и Огарева.

Постояв минут десять в задумчивости перед висевшей на чугунной ограде университета футбольной афишей, Пашка, тяжело вздохнув, нехотя продолжал двигаться дальше. По дороге он использовал каждую, даже самую малейшую возможность, чтобы придать своему приближению к храму науки наиболее замедленный характер.

Пашка «тормозил» буквально на каждом шагу. Он то перевязывал шнурки на ботинках, то неожиданно начинал причесываться, то подтягивал штаны, то почему-то снимал с головы кепку и пристально разглядывал этикетку фабрики, сработавшей этот немудреный головной убор, то вдруг, резко остановившись и оглянувшись, подолгу смотрел назад, будто подозревал, что по пятам за ним крадется внезапно спрятавшаяся шайка разбойников с остро отточенными кинжалами.

Убедившись, что его молодой жизни в данный момент прямая опасность не угрожает, Пашка, еще раз тяжело вздохнув, продолжал приближаться к входу на факультет журналистики.

Оказавшись на лестнице, на знаменитой железной университетской лестнице, сработанной если не рабами Рима, то, во всяком случае, много-много лет назад (по ее нетленным чугунным ступеням, опаздывая на лекции, может быть, взбегали однокурсники Лермонтова и Белинского), Пашка Пахомов «гасил» свое поступательное движение вверх до пределов, уже совершенно недоступных человеческому восприятию. Он втаскивал ногу на очередную ступеньку и застывал в неподвижной позе. Казалось, жизнь умерла в нем навсегда. Но проходило несколько мгновений, и Пашка снова оживал. Он подтягивал отставшую ногу, а потом опять погружался в небытие. Со стороны Пашка был похож на человека, поднимающегося по ступеням эшафота, на вершине которого ему суждено было положить под топор палача свою буйную голову в серой клетчатой кепке.

Однако последние ступеньки перед дверью, ведущей непосредственно на факультет, студент Пахомов преодолевал с беззаботной легкостью человека, которому в последнюю минуту перед казнью сообщили о замене четвертования женитьбой на царской дочери.

Взявшись за дверную ручку, Пашка придавал своему лицу крайнюю степень озабоченности и только после этого торопливо вбегал на факультет. И здесь он каждый раз попадал в «объятия» Глафиры Петровны— технического секретаря деканата, молодящейся блондинки с хорошо сохранившейся фигурой. В руках Глафира Петровна держала хрустящий лист бумаги. Это был список опоздавших, который каждый день, как утренний кофе, подавался после начала первой лекции на стол декану факультета для принятия против вконец обнаглевших лодырей и прогульщиков строгих административных мер.

Несколько секунд Глафира Петровна молча смотрела на Пашку. Глаза технического секретаря от приступа благородного гнева постепенно темнели и становились почти бархатными. Пашка же, напрягая легкие, добросовестно обозначал тяжелое дыхание человека, сломя голову мчавшегося к началу занятий.

— Опять? — зловещим шепотом выдавливала из себя Глафира Петровна.

— Опять, — уныло разводил руками Пашка.

— Это возмутительно! — шипела Глафира Петровна.

— Это возмутительно, — горевал Пашка.

— Это становится невыносимым!

— Это становится невыносимым, — сокрушался Пашка.

Молодящаяся блондинка гневно буравила Пашку своими бархатными глазами. Студент Пахомов уже давно отравлял ей жизнь. Глафира Петровна обрушивала на клетчатую Пашкину кепку все имевшиеся в ее распоряжении неприветливые цензурные выражения.

Глафира Петровна метала громы и молнии, но Пашка по-прежнему не возражал ей. Как человек опытный, он знал — Глафире нужно прежде всего дать высказаться.

Выдержав необходимую паузу, Пашка перешел к наступательным действиям. Уняв тяжелое дыхание, он хорошо поставленной скороговоркой поведал трогательную историю о том, как на троллейбусной остановке стал свидетелем обморока, случившегося с пожилой гражданкой. Гуманные соображения, естественно, не позволили студенту Пахомову оставить старушку одну до прихода «скорой помощи».

Глаза Глафиры сузились до размеров смотровой щели рыцарского шлема. Лицо ее пылало холодным пламенем презрения.

— Обморок с пожилой женщиной на троллейбусной остановке, — тщательно выговаривая каждую букву, начала Глафира Петровна, — был уже в прошлом месяце. Вы лжец, Пахомов, и притом бездарный. Завтра постарайтесь придумать что-нибудь пооригинальнее.

И она взмахнула роковым карандашом, чтобы занести Пашку в крамольный список опоздавших.

— Глафира Петровна! — проникновенно сказал Пашка, сделав робкий шаг вперед. — Глафира Петровна, — расчетливо повторил Пашка, — а что бы вы сделали, если бы сейчас здесь стоял не я, а ваш собственный сын?

Карандаш замер над списком — пущенная Пашкой отравленная стрела попала прямо в цель.

Глафира Петровна тяжело вздохнула. Глаза ее раскрылись до нормальных размеров.

— Что вы от меня хотите? — дрогнувшим грудным голосом спросила она.

— Глафира Петровна, дорогая, у меня же последнее предупреждение. Выгонят — куда деваться? Ведь вы сами знаете, как трудно сейчас куда-нибудь устроиться…

Да, это Глафира Петровна знала хорошо. У нее был большой опыт по устройству собственного сына в текстильные и пищевые институты.

— Ладно, — снова вздохнув, сказала Глафира Петровна и сделала слабый жест рукой, — прощаю в последний раз.

Произнося эти слова, она была абсолютно уверена в том, что завтра — в крайнем случае послезавтра — весь спектакль повторится заново.

Пашка сделал Глафире ручкой и помчался вниз по железной лестнице.

— Не забудьте вернуться на второй час лекции! — кричала сверху снова ставшая очень строгой Глафира Петровна. — Я проверю!

Но студент Пахомов уже не слышал ее. На душе у него было легко и свободно. День начинался совсем неплохо. Первая схватка с деканатом окончилась в его пользу. Правда, можно было бы и просто не опаздывать. Прийти, например, к началу лекции вместе со всеми. Но этот вариант был мало знаком Пашке, и он опасался к нему прибегать.

Перебежав улицу Герцена перед поворачивающим с Манежной площади направо троллейбусом № 5, Пашка устремился в новое здание старых университетских корпусов, перед которым стоял со свитком в руке (а может быть, с большой бронзовой шпаргалкой, отобранной у студента восемнадцатого века) Михайло Васильевич Ломоносов. Говоря точнее, студент Пахомов торопился по строго определенному адресу, а именно— на кафедру физкультуры и спорта, находившуюся на первом этаже нового здания. Из всех имевшихся в университете кафедр Пашка Пахомов отдавал кафедре физкультуры наибольшее предпочтение.

В тот год, с которого начинается наше повествование, кафедра физического воспитания и спорта Московского университета представляла собой длинный прокуренный коридор, в который справа выходили двери двух небольших спортивных залов, а левую сторону занимали огромные высокие окна с деревянными подоконниками. Эти удивительные, уникальные и, очевидно, единственные в своем роде подоконники и были главной достопримечательностью кафедры физкультуры. Во-первых, они были необычайно широкими и длинными — на каждом свободно умещалось человек шесть-семь одновременно — и, несмотря на то, что находились на уровне груди среднего по росту человека, чрезвычайно удобными.