Филиппу эта исповедь не доставляла ни малейшего удовольствия. Слышать, что любимая тобой женщина никогда не любила тебя, что всегда ее сердце принадлежало другому, и при первой возможности она изменила тебе без всякого угрызения совести.

В этой истории он чувствовал себя абсолютно лишним, чужим и ненужным. И хотя Бернар говорил только о своих чувствах к Матильде, Филиппу было неприятно и больно. Она его жена, и когда о ней говорил другой мужчина…

Филипп ревновал. Матильда была его единственной любовью. Никого и никогда он больше не любил. Во всех отношениях перед ней он кристально чист и безгрешен. Почему же судьба так наказала его?

— Теперь я все объяснил. Вы знаете столько же, сколько и я, — Бернард облегченно вздохнул, как будто снял тяжелый груз. — Поступайте, как считаете нужным.

— Матильда очень дорога мне, — произнес Филипп. — Поверьте, мне нелегко было прийти к вам.

Он встал с кресла, подошел к окну.

— Я здесь не для того, чтобы слушать исповедь. Теперь это уже не имеет значения.

Он замолчал.

— Каждый раз, когда я прихожу к ней в больницу, по ее лицу, по ее взгляду я понимаю, что не меня она ждет…

Бернар медленно поднимался по белой больничной лестнице, заранее обдумывая предстоящую встречу. Он волновался. Он не знал, что скажет Матильде, как она его встретит.

Белые стены до блеска вымытого коридора наводили страх. Бернар никогда не лежал в больнице, и она представлялась ему чем-то ужасным.

Он подошел к нужной палате, немного постоял и, собравшись с духом, открыл дверь.

Матильда лежала, до подбородка накрытая одеялом. Услышав, как скрипнула дверь, она открыла глаза.

— Привет, Матильда.

Выражение ее лица совсем не изменилось, не дрогнул ни один мускул. Она обвела его абсолютно равнодушным, ничего не значащим и не выражающим взглядом и снова закрыла глаза.

— Мне остаться или уйти?

Она лежала неподвижно, как будто ничего не слышала. Бернар заметил, как сильно похудело ее лицо. Высохшие губы казались бесцветными. Только иссиня-черные волосы и огромные глаза выделялись на этом мертвенно-бледном лице. От физического и нервного истощения оно приобрело болезненный зеленоватый оттенок. Который день Матильда отказывалась от пищи. Она принимала только таблетки. И стакан воды.

Она не шевелилась.

Бернар подошел, коснулся ее волос. Она вновь открыла глаза. Но ее взгляд был невидящим, стеклянным. Он даже испугал Бернара. Она действительно была больна и очень опасно.

Простояв несколько минут, Бернар вышел из палаты с тяжелым чувством вины на сердце.

В это время Филипп нервно прохаживался под окнами Матильды. Он ждал Бернара.

По дороге домой Бернар заехал в магазин. Купил молоко, теплые булочки с изюмом для Тома, помидоры и консервированный острый перец, который просила Арлетт. Ей все время хотелось острого и каждый день он покупал что-нибудь такое по ее заказу.

Мысли о Матильде мучили, не давали покоя. Раздвоенность в душе терзала его. Дома горел свет. Арлетт и Тома ждали его. Услышав скрип тормозов, малыш побежал навстречу.

— Здравствуй, папа! — Тома бросился ему на шею.

— Привет, малыш! — Бернар поднял его на руки. — Как ты вел себя? Слушался маму?

— Да.

— Ну тогда я тебе кое-что привез, — он опустил ребенка.

Тома уже рылся в большой папиной сумке. С ней Бернар всегда ездил в магазин.

Арлетт сидела в кресле, немного откинувшись назад. С каждым днем увеличивающийся живот мешал ей. Она вязала.

— Спроси, почему я сегодня опоздал.

Бернар поцеловал жену, ласково погладил ее по животу.

— Почему ты опоздал? — в голосе Арлетт не было прежней заинтересованности. Она казалась ко всему безразличной.

— Ко мне на работу приезжал Филипп. Он попросил, чтобы я навестил Матильду. У нее был тяжелый нервный срыв.

Арлетт отнюдь не обрадовало его сообщение. Оно было ей неприятно, как и все остальное, связанное с этой женщиной.

— И что теперь? Получше?

— Да нет, по-моему. Сперва ее хотели лечить электрошоком, но Филипп запретил.

— И правильно, — в голосе Арлетт чувствовалось раздражение. — Шок помогает забыть неприятные вещи, но оставляет след в психике. Твой визит ей пошел на пользу.

Она отложила вязание, встала с кресла. Ей был противен этот лицемерный разговор. Муж навестил больную любовницу и делился впечатлениями с женой. Великолепно! Просто замечательно. И еще вел себя как ни в чем не бывало, так, будто говорил о старом приятеле. Все-таки Бернару всегда не хватало душевной тонкости и такта.

— Я пробовал поговорить, но она молчит и все. Я обещал Филиппу зайти еще раз, но едва ли из этого выйдет толк.

— Я думаю, — с ядовитой иронией сказала Арлетт, — тебе обязательно нужно сходить к ней еще раз, если Филипп считает, что ей это поможет.

И ушла на кухню, чтобы скрыть свое раздражение и гнев. Она разогревала бифштекс, а у самой ручьем текли слезы. От обиды, от ревности, от собственного бессилия.

Окна в кабинете доктора Мертэля были открыты настежь. Легкий ветерок гулял по комнате, шевеля лепестки цветов и бумаги на столе. Доктор сидел в своем круглом кресле, повернувшись спиной к Матильде, и смотрел в окно. С улицы доносились голоса санитаров и шелест деревьев. Окна кабинета выходили в больничный сад. Аромат созревших каштанов заполнял комнату и напоминал об уходящем лете.

Матильда сидела в кресле напротив и видела лишь спину и затылок доктора.

Его своеобразная манера работы с пациентами удивляла ее. Их беседа продолжалась уже больше часа.

— Она страстно любила этого человека, — Матильда рассказывала историю мадам Жюво. Ей было интересно мнение врача. — И когда узнала, что он уехал в Новую Каледонию, решила про себя: «Я буду его ждать». Как раз в тот момент я и решила, что убью свою мать.

— Что? Что? — доктор резко повернулся в своем кресле к Матильде.

— Я думала, что вы меня не слушаете.

Она ошибалась. Разговаривать с пациентом, повернувшись к нему спиной, было частью специальной методики доктора Мертэля. Беседа лицом к лицу смущала пациента, как ни как, доктор имел дело с нервнобольными людьми. Любой неосторожный взгляд мог привести к растерянности.

Делая вид, что думает о чем-то совершенно постороннем, он был предельно сосредоточен и полон внимания.

Убедившись в этом, Матильда продолжала свой рассказ.

— Она бросилась вниз с восьмого этажа, но упала на полотняный тент и только поэтому осталась жива. С тех пор правая нога ее повреждена. Она хромает. Что вы на это скажете?

— Я думаю, этой даме здорово повезло.

— Это вы называете везением?

— Конечно. Она осталась жить. Могла встретить другого человека и просто забыть о прошлом. Вы согласитесь со мной, что жизнь полна удивительных сюжетов. Можно любить и быть любимой. И не один раз.

Да, он был всего лишь медик, холодный и практичный. Для него главное жить, а как — это уже неважно. И раз он так говорил о любви, значит, просто никогда не любил и понятия не имел, что это такое. Он все трактовал чисто теоретически. С Матильдой они говорили на разных языках.

— Мне не удалось быть любимой, — произнесла она. — Во мне есть что-то, что отталкивает людей.

— Но вас любит муж.

— Муж меня любит. Он, как и вы, говорит: «переверни страницу», а мне это не по силам.

Нет, он абсолютно ничего не понимал и был далек от ее чувств, переживаний. Холодный и сухой прагматик, он напоминал удачно сконструированную машину, у которой все заранее запрограммировано и вся жизнь разбита по пунктикам, разложена по полочкам. В ней все предельно просто: завтрак, работа, обед, прогулка, ужин и сон. Близость с женой — не проявление чувств, а обычное удовлетворение желаний, устроенное природой, и которое тоже запрограммировано и должно в определенное время выполняться. А если вдруг жена умирает — об этом беспокоиться не стоит. Можно заменить другой. Ведь у нее такие же органы, как у прежней. Какая разница.