Бледный бородатый человек за соседним столиком начал рисовать ее портрет; какой-то торговец попробовал вручить ей молитвенный коврик, но торговца прогнал официант. Немного погодя к ее столику подошел юноша и представился: он был бедный поэт. Матильда уже поняла, что остаться одной здесь невозможно, покоя все равно не будет. Поэтому она пригласила поэта выпить с ней рюмку вина. Но поэт попросил заменить вино бутербродом. Матильда заказала ему ростбиф.

Молодого человека звали Жерар. Поев, он прочитал по бумажке два стихотворения, а потом продекламировал еще два наизусть. То были элегии о смерти и увядании, о быстротечности и бессмысленности земного существования. Девушка развеселилась. Поэт, хотя и тощий, оказался великолепным едоком. Матильда спросила, может ли он уничтожить еще один ростбиф. Жерар заявил, что для него это не составит труда и что Матильда понимает поэзию. Но не находит ли она, что человеческая жизнь безотрадна? К чему жить? Жерар съел еще два ростбифа, и его стихи стали еще меланхоличнее. Теперь он принялся обсуждать проблему самоубийства. Что касается его, то он готов в любой момент покончить с собой — разумеется, не сегодня, после столь обильного ужина, а завтра. Матильда развеселилась еще больше. Несмотря на худобу, вид у Жерара был вполне здоровый, он явно проживет еще лет пятьдесят.

— А как же смерть? — спросила она Жерара, перед которым теперь стояла тарелка с сыром. — Что делать, если смерть еще печальнее жизни?

Меланхолично жуя, Жерар ответил вопросом на вопрос:

— Кто знает, может, жизнь дана нам в наказание за те преступления, которые мы совершили когда-то в ином, отличном от нашего, мире? Быть может, наша жизнь и есть ад, и церковники ошибаются, суля нам после смерти адские муки.

— Они сулят нам также и райское блаженство.

— Тогда не исключено, что все мы поголовно — падшие ангелы, и каждый из нас обречен провести определенное количество лет в каторжной тюрьме на этом свете.

— Но ведь при желании срок заключения можно уменьшить…

— Вы говорите о самоубийстве! — Жерар с восхищением кивнул. — Но люди не хотят и думать о нем. Их оно пугает. Хотя самоубийство — освобождение! Если бы жизнь была не жизнь, а огонь, мы бы знали, что делать. Выскочить из огня! Ирония заключается в том, что…

«Ирония — это все, что нам остается, — подумала Матильда. — И иногда, например, при таких проповедях, как эта, ирония весьма соблазнительна».

Она наблюдала, как Бернар, пристально разглядывая лица прохожих, прошел в десяти шагах от ее столика.

— Если бы все ваши желания исполнились, что бы вы потребовали от судьбы? Какое ваше самое большое желание? — спросила она Жерара.

— Я хочу только несбыточного, — не задумываясь, ответил поэт. Девушка с благодарностью взглянула на него.

— Тогда вам нечего больше желать, — сказала она. — Вы все уже имеете.

— Я и не желаю себе ничего, кроме такой слушательницы, как вы! — заявил Жерар с мрачной галантностью и прогнал художника, который как раз закончил портрет Матильды и подошел к их столику. — Навсегда! Вы понимаете меня!

— Дайте сюда ваш рисунок, — сказал Бернар разочарованному художнику. Он вошел в кафе и сейчас неодобрительно разглядывал Жерара.

— Убирайтесь, — сказал Жерар. — Разве вы не видите, что мы разговариваем? Черт побери, нам и без вас достаточно мешают. Гарсон, еще две рюмки перно! Выкиньте этого господина вон.

— Три, — сказал Бернар, садясь.

— Кто вы, незванный гость? — спросил Жерар, почти уверенный, что перед ним некто вроде сутенера, который прибегает к обычным хитростям, чтобы познакомиться с красивой девушкой.

— Я, сын мой, директор сумасшедшего дома Сен-Жермен де Пре, а эта дама — моя пациентка. Сегодня у нее выходной. Что-нибудь уже случилось? Я опоздал? Гарсон, заберите нож. И вилку тоже.

Матильда засмеялась.

— Дело обстоит как раз наоборот, — сказала она, обращаясь к поэту. — Этот человек — мой бывший муж. Он убежал из психиатрической больницы. Для его заболевания характерно то, что он считает сумасшедшей меня.

Поэт был не дурак. Кроме того, он был француз. Поняв ситуацию, он поднялся с очаровательной улыбкой.

— Некоторые люди уходят слишком поздно, а некоторые — слишком рано, — заявил он, — надо уходить вовремя… Так сказал Заратустра. Мадам, завтра вас будет ждать здесь стихотворение, я оставлю его у официанта.

Однажды они заблудились в огромном универмаге и не менее двух часов бродили, взявшись за руки, по огромным залам, заваленным бельем, духами, готовыми костюмами, дамскими перчатками, галстуками всех мыслимых рисунков и расцветок, тюбиками с жидкостью для бритья и обувью всевозможных размеров. В конце концов, после длительных поисков они додумались забраться в примерочную кабину — поистине, фантазия пылких влюбленных не знает границ — и нашли, что любовь в отделе дамской одежды — наверняка новое слово в мировой эротической практике…

Бернар остановил свой «ситроен» возле дома.

Он купил это уютное гнездышко почти сразу после свадьбы, получив приличную работу и кое-какие перспективы на будущее. Новая жизнь — новый дом, и прочь воспоминания. Так ему тогда казалось, словно кому-то хоть раз удалось уйти от самого себя. Понадобилось несколько лет, чтобы он… нет, не понял, но интуитивно почувствовал, как чувствуют, не умея сказать ни себе, ни другим, дети, лошади и собаки, что прошлое всегда рядом. Утром, днем и ночью, в широкой супружеской постели, оно при нем, как смертельная болезнь при умирающем даже в момент, когда тот весел и поднимает за праздничным столом бокал шипящего вина, как револьвер при шерифе из вестерна или как сурок при савояре. Прошлое пропитало его плоть, стало второй натурой, его несбывшиеся мечты о море и о дальних странствиях переплелись с воспоминаниями о покинутой женщине и залегли тихой подводной миной в глубинах подсознания. Кто знает, когда неосторожное прикосновение тронет затаившийся взрыватель, кто знает, что ждет каждого из нас на коротком пути из небытия в небытие, именуемом жизнью?

Бернар боролся. Переезд из Парижа, тихий дом, провинциальный уклад, неспешный, размеренный распорядок жизни, визиты к соседям и служебные обязанности почти обуздали мощный темперамент. Еще десять-пятнадцать лет подобной жизни, и «карманный мореплаватель», как он сам себя называл в минуты недовольства, благополучно превратился бы в почтенного и заслуженного представителя среднего класса, какими столь богата французская глубинка.

Конечно, они не смогли бы скопить на дом так быстро, но Бернар получил небольшое наследство, да и тесть, не последний человек в строительном бизнесе Северной Лотарингии, не оставил молодую семью без поддержки. Так что все образовалось довольно быстро.

Бернару легко удалось войти в круг местного истеблишмента, в принципе известного необъятным самомнением, парадоксальным образом разбавленном природным добродушием и простотой нравов, но также отличающегося косностью и крайним консерватизмом. Вероятно, пропуском туда стало подчеркнутое исповедание им основных нравственных ценностей именно этого типа людей — труд, дом, порядок. По воскресеньям они с супругой неизменно посещали местную церковь, не забывая сделать приличествующие случаю пожертвования, Бернар всегда был готов перекинуться со знакомыми парой слов о политике, поругать радикалов и похвалить премьер-министра, сыграть в шары в сквере и поддержать пирушку или пикник на берегу реки за городом.

Бернар искренне (или почти искренне) считал себя счастливым.

Итак, в день, когда все началось, он вернулся с работы несколько позже обычного и поставил свой «ситроен» возле дома. В песочнице, специально сооруженной в прошлом году, возился его маленький сынишка Тома. Радость семьи, надежда и будущая опора, Тома пользовался безраздельной любовью родителей и с истинно галльским лукавством умел извлекать из этого маленькие выгоды.