Семен, напротив, суетился, жался к бригадиру, как будто старался и здесь найти у него спасение, выход из этой ситуации. Искал глазами семью, внуков, не находил, и опять жался к Лазареву.

Антон с крыльца наблюдал за мужиками перед виселицей, и опять его поразило их поведение: не просили пощады, не плакали, и воспринимали свое положение с участью обреченных, но не панически, без страха! Как такое могло быть, ему это было неведомо. На секунду вспомнил себя у ног односельчан, и ужас опять сковал его душу: жить, любой ценой жить! И мстить, мстить за несбывшиеся мечты, за унижение, и за свой страх перед смертью! Мстить!

– Простите, люди добрые, не поминайте лихом! – голос Ивана Никодимовича немножко подрагивал, когда ему на шею набросили веревку. – Прощайте! – и замер, высоко задрав голову.

– Я этих сволочей встречу на том свете, котел им в аду такой сварганю, что чертям тошно станет! – печник даже воспарял духом, осмелел.

Машина под ними ни как не хотела заводиться, чтобы отъехать с места и лишить их опоры.

– Вот сволочи! Даже повесить нормально не… – Семен не успел до конца договорить, как его толчком в спину сбросили с кузова. Следом – бригадира, и их тела замерли, вытянувшись на веревках, вдоль заднего борта.

Над площадью пронесся тяжелый вздох, отдельные вскрики, плач. Автоматчики еще теснее окружили толпу, раздалось несколько выстрелов по верх голов, и народ опять затих.

Солдаты схватили учительницу Лукашину, вырвали из ее рук дочку, и повели их к дому кузнеца Ермолая, что стоял рядом с конторой. Прямо через окно, разбив тельцем ребенка стекло, забросили девочку внутрь, потом – ее братика, и уже через дверь втолкнули в избу и мать. Следом двое других солдат поливали деревянный дом бензином из канистр, и поднесли факел.

Дом пылал, когда немцы в спешном порядке оставили деревню. Люди кинулись к нему, в надежде хоть кого-то спасти, хотя крики и плач из горящей избы уже давно прекратились.

Антон уходил с площади один. Он не стал смотреть, как вытащили учительницу в дымящей одежде, как поливали из ведер горящий дом. Он заметил лишь, как к виселице подошла его мать, смотрела, как вытаскивают из петли мужиков, а потом повернулась, и пошла вдоль улицы, напевая что-то бессвязное, ведомое только ей. Прошла мимо сына, не обратив на него ни какого внимания, и направилась к дому. Последнее время она даже не появлялась там, ночевала и питалась у Лосевых. Поэтому Антон последовал за ней, теша себя надеждой, что у матери наступило просветление в сознании, и болезнь ее стала проходить. Однако он застал ее на полу в задней хате хохочущей, с бессмысленным выражением глаз. Его она не узнавала, на все вопросы, слова не реагировала, не отвечала, а только еще больше смеялась, хлопая ладонями по полу.

Сын смотрел на мать, и в его груди, в сердце что-то надломилось, вместо жалости вдруг появилась злость, ярость, презрение к этой женщине – все это затмило его разум, помутнело в голове. Он опустился на скамейку, что стояла вдоль сены, достал пистолет, и направил на нее. В голове крутились самые практичные мысли: если застрелить, то запачкает пол, и его надо будет мыть. Зарезать? То же самое. Осталось задушить, и дело с концом. Похоронить можно будет в саду. Ямку копать большую не придется – мать то маленькая.

Антон вдруг обратил внимание на глаза: они смотрели на него осмысленно! Он опешил, отпрянул от матери, загородившись рукой. Неужели она поняла? Взглянув еще раз, убедился, что смотрит! «Господи! Чуть не взял грех на душу!» – он даже перекрестился, хотя до этого такого за собой не замечал.

Опустился перед ней на колени, взял ее голову себе в руки, заглянул в глаза: это опять был взгляд безумного человека!

– Наваждение какое-то, – поднялся, прошел в угол, зачерпнул кружку воды из ведра и жадно выпил.

В дом вошла тетя Вера, взяла за плечи мать, и стала поднимать ее, приглашая к себе на ужин.

– Вставай, Лизонька, вставай! – упрашивала, наклонившись над ней, соседка. – Пошли, покушаем, потом ляжем спать. Пошли, моя хорошая!

К удивлению Антона, мать безропотно подчинилась, поднялась, окинула взглядом избу, и вышла вслед за тетей Верой.

И только в сенях расхохоталась вдруг. От этого хохота его передернуло, покоробило, стало очень неуютно в родной хате, одиноко и страшно.

С этого дня Щербич стал бояться спать в собственном доме. Вроде, ни каких причин для этого и не было, однако он чувствовал, буквально, шкурой своей чувствовал, что против него что-то замышляют его земляки. Уж слишком хорошо он их знал. Можно было найти себе место в Слободе, но не позволяла гордость покинуть деревню, сбежать как последнему трусу. И, потом, оттуда будет неудобно мстить, наказывать Борки за его неудавшееся начальство над ними. А он этого желал, желал страстно!

Самым надежным местом в избе Антон определил печку. Он спал на ней, и топил два раза в день, так как погода уже стояла зимняя, хотя снега как такового не было. Земля взялась глызами, застыв на морозе колеями и комьями грязи.

Ни какой работы в деревне уже не было, если не считать повинность обеспечить комендатуру дровами. Ежедневно в лес уходило восемь подвод и шестнадцать мужиков – по два на подводу. За день успевали сделать одну ходку. Антон с ними не ходил – боялся. Лес темный, и что там может произойти – одному Богу ведомо. Отправлял Ваську Худолея. Тот, на удивление начальника, с радостью соглашался, и с удовольствием исполнял обязанности по контролю над лесорубами. Еще одна бригада пилила бревна на чурки, колола их, и складывала в поленицы уже в самой комендатуре. Щербич видел, что под предлогом комендатуры заготавливались дровами и сами сельчане, но виду не подавал, и не вмешивался. Считал, что такое послабление пойдет ему на пользу, так как чувствовал вину перед сельчанами, боялся их, и пытался заигрывать с ними.

Где-то за месяц до нового 1942 года с утра потеплело, пробовал даже моросить нудный мелкий дождик, а к обеду пошло на мороз, и посыпал снег. Крупные мохнатые снежинки закрыли собой все вокруг довольно быстро – к вечеру Борки нельзя было узнать: вместо серой, неприглядной деревни стояла чистая, тихая, неприметная деревенька. Нетронутая белизна бередила душу, заставляла даже говорить не в полный голос, чтобы не вспугнуть тишину.

Тетка Вера уже подоила корову, заложила на ночь ей сено, зашла в дом, и молча поставила перед Антоном на стол кувшин молока. Так она делала каждый день, с тех пор, как хозяйка тронулась умом. И ни разу за все это время еще не заговорила с хозяином. Но на этот раз она изменила себе, и уже на пороге, взявшись за ручку двери, сказала, не глядя на него:

– Уходить тебе надо из деревни. Не жилец ты здесь. Не жилец.

– Это почему? – старосту как пружиной подбросило со скамейки. – С чего это я должен уходить?

– Сам знаешь, не маленький, – соседка шагнула за порог, но Антон успел схватить ее за руку, и втащить обратно в избу.

– Кто тебе такое сказал? Уж не Ленька случайно? – глаза его горели, легкая дрожь пробежала по телу. – Я догадываюсь, где он сейчас.

– Ну и хорошо, если догадываешься, – просто ответила она. – Но тебе надо уходить.

– Ни куда я не уйду! Это моя деревня! Слышишь, Лосева? Это моя деревня, и ни кто меня из нее не прогонит! – Антона прорвало. – Так и передай своему сыну. А он пусть на моем пути не появляется – не сможем мы с ним разойтись. Не сможем! Кто-то из нас через кого-то должен будет переступить, перешагнуть через лежащего, через мертвого!

– Бог тебе судья, опыт у тебя уже есть, – тетка Вера вышла из хаты, плотно прикрыв за собой дверь.

«Стращать они меня будут, – Антон нервно ходил по хате, но, на всякий случай, завесил окно плотной тряпкой. – Что вы мне можете сделать? Попрятались по углам да лесам, а туда же – стращают! Немцы уже пол-России захватили, а им все неймется. Куда вам против такой махины, вишь, все идут и идут на Москву машины через Слободу. Поговаривают, что и через железнодорожный узел в райцентре движение не останавливается, а все прут технику вслед за фронтом. А они тут с рогатками да вилами на танки полезут, что ли? Если нет ума, то его не купишь. Я тоже, может, много чего хочу. Но я понимаю, что могу, а чего не могу. Так что еще не ясно, чья возьмет. Хотеть можно, ни кто не против. Только мы еще посмотрим, куда кривая выведет. Сдохните в своем лесу. Замерзнете».