После этого спать на печке ложился спокойно: даже если что-то и случится, у него есть надежный способ спастись, переждать лихую годину. А там видно будет, что делать. Главное – сберечь себя!

Глава восьмая

На Новый год комендант пригласил в комендатуру с окрестных деревень всех полицаев, где накрыли для них праздничный стол. Васька Худолей еще с утра где-то нажрался, и к начальнику пришел уже в хорошем подпитии.

– Я смотрю, ты не хочешь меня понимать? – Антон с презрением наблюдал, как неуклюже пытается сесть на скамейку его починенный. – Как мне тебя показать на глаза Вернеру? Он же тебя пристрелит, или посадит в гестапо на пару ночей, и все – Васьки Худолея больше не будет! Неужели ты этого не понимаешь?

– А с кем вы, Антон Степанович, останетесь? – пьяно икнув, полицай уронил голову на стол. – Хорошими кадрами разбрасываться нельзя! – назидательно закончил он, и сделал попытку уснуть здесь же, у Антона за столом.

– Пошел к чертовой матери, алкоголик несчастный! – хозяину с трудом удалось вытолкать Ваську из дома на мороз. – Иди, проспись, придурок!

– Да, конечно, придурок! Вот и жена так же говорит, и ни кто без меня обойтись не может – ни она, ни начальник. Васька туда, Васька сюда. Всем я нужен, и все меня ругают. Где справедливость? – незлобно бранясь, Худолей направился вдоль улицы.

На свое Рождество немцы не приглашали ни кого, праздновали одни. Щербич и еще несколько полицаев с других деревень тогда патрулировали всю ночь в Слободе, обеспечивали спокойное проведение праздника. Спасибо, хоть накормили в столовой комендатуры.

А Новый год майор Вернер решил встретить вместе. Правда, актовый зал был один на всех, только столы были разные. Немцы сидели за отдельными столами по четыре человека, а полицаи – в противоположном углу за сдвинутым вместе длинным столом. Во главе всей компании расположились Карл Каспарович и Эдуард Францевич за столиком на двоих.

Выпить и закусить на столах было достаточно. Для этой цели только с Борков Антон с Васькой доставили заранее два кабана и с десяток гусей, а чего и сколько с других деревень привезли, он не знал, но столы ломились. Правда, полицаи все-таки прихватили с собой не одну бутылку самогона: все у немцев хорошее, а вот водка – дрянь. Чтобы упиться от такой, надо вылакать ведро.

– Вроде умные люди, – сидящий рядом с Антоном староста Слободы Петька Сидоркин крутил в руках бутылку шнапса. – А пьют такое дерьмо, что в рот брать противно. Меня на их Рождество Шлегель угощал этой гадостью. Знаешь, такое впечатление, как будто пузырек с лекарствами заглотил: стало поперек горла, и ни туда, и ни сюда. Только лишний раз за сарай сбегал.

Щербич особо не увлекался выпивкой, и ему было совершенно безразлично, что и как будет стоять в горле.

– Не знаешь, а девки будут? – перебил он товарища.

– Здесь – нет. Карлуша боится, что мы с солдатами передеремся из-за баб, и запретил. Но у меня есть хата, – доверительно сообщил он Антону, наклонившись к уху. – Будут ждать. Бабенки что надо! Держись за меня, не пропадешь! А то живешь в своих Борках как бирюк. Забыл, наверное, как и что у девок пахнет.

– Ну и кобель же ты, Петька! Как только тебя жена терпит?

– Вот так и терпит: ублажу – и опять терпит. А ты то, небось, все с Дунькой Кулаковой на пару резвишься, а? – Сидоркин и сидящие рядом полицаи зашлись от хохота.

– Я догадывался, что ума у тебя не хватает, но не думал, что ты такой дурак! – Антон покраснел, засмущался. – По себе судишь, что ли?

– Да, пока не забыл, – Петро не обратил внимания на обиженный тон товарища. – Надо с собой прихватить пару шнапсиков, девчонки просили, а то не приголубят. Ты одну, и я одну. Так что, ребята, две бутылочки под стол, и не трогать. Это мой приказ! – повернулся он к полицаям. – А то я вас знаю: стоит только начать, и в дело пойдет все.

– Зря ты так, Петро Пантелеевич, – немолодой усатый полицай со шрамом во всю щеку достал из кармана бутылку самогона. – Я еще в первую германскую, когда у них в плену был, пробовал, ты под стол пешком ходил еще. Точно, гадость. Такую даже на опохмелку пить в падлу. С чего это твои бабы на нее запали?

– Потому как сами они паскудные, эти бабы. Вот и пьют такую же паскуду, как и сами, – заключил сосед Антона напротив, отсидевший перед самой войной в тюрьме за ограбление, Кирюша Прибытков, по кличке «Сейф».

– Вы не забывайте, где находитесь, – предостерег всех Антон. – Выходит, раз водка паскуда, значит, и те, кто ее пьет, тоже? – и обвел трезвым взглядом соратников, и показал глазами на немцев.

– Эк, куда ты хватил, куда тебя занесло! – закачал головой полицай со шрамом. – Сразу видно, что молокосос. Ты, мил человек, ни когда не путай пьянку с политикой. А раз у него такой язык злой, да мозги набекрень, то, может, Петро Пантелеевич, убрать его из честной компании, пока не насолил нам? – обратился он к Сидоркину. – А то сидит, вроде, с нами, а потом на нас наушничать будет? Сам знаешь, что по пьянке чего не скажешь?

– Ну, что ты, Марк Захарыч, – заступился за Антона староста Слободы. – Он не такой. Это просто ляпнул, не подумав. Да, Антон Степанович? – и повернулся к Щербичу. – Я правильно говорю?

– Правильно. Простите, мужики, не подумав, с языка сорвалось, – стал оправдываться Антон. – Простите, за ради Бога!

– На такие языки у нас всегда укорот найдется, – встрял в разговор Кирюша. – Если что – в момент, и дело с концом! За нами не заржавеет, малец, намотай себе на ус. Гестапо с НКВД супроть нас отдыхают, мы следствиев не ведем.

– Ну, все! Постращали человека, и будет! – Петро усмирил товарищей, подняв обе руки, и жестом попросил всех успокоиться.

– Наливайте, а то наши соседи уже про свой великий Фатерлянд затянули, а мы, как дураки, не в одном глазу.

Ко второму часу ночи в актовом зле школы все были вперемешку: трудно было понять, где немцы, где полицаи. За столами о чем-то говорили, спорили, пытались даже петь вместе песни, выходили на средину в надежде исполнить каждый свой танец, но, в итоге, или валялись под столом, или опять пили.

От этой духоты, табачного дыма дышать уже было нечем, и Антон вышел в коридор, чтобы дождаться Петра, и идти с ним в другую компанию к девкам. В кармане кителя была бутылка шнапса, которую он успел выхватить буквально из-под носа Марка Захаровича.

В это мгновение на улице прозвучали автоматные и винтовочные выстрелы, послышался звон разбитых стекол, и в актовом зале один за другим раздалось несколько взрывов гранат. Антон еще успел заметить через дверной проем, как падали на пол подвешенные под потолком керосиновые лампы, и весь зал разом охватило пламя. Крики, стоны, выстрелы и взрывы слились в один непрерывный грохот, который парализовал волю, сковал тело, холодом сжало душу. В страхе он сначала упал, забился в угол, потом подскочил вдруг, и бросился на улицу, в надежде найти там спасение. Но не тут то было! Ему показалось, что здесь еще страшней, еще опасней. Горела солдатская казарма, что располагалась по соседству в бывшей колхозной конторе, со всех сторон стреляли автоматы и винтовки, рвались гранаты, потом сюда же подключился пулемет. Его очередь прошила буквально над головой Антона, вырывая куски дерева со стены, обдав его щепой, и он опять бросился в здание. Но там уже все заволокло дымом, горели почти все классы, а взрывы гранат продолжали влетать в школу, творя свои разрушительные действия. Опять выскочил на улицу, ползком вдоль стены обогнул школу, поднялся на ноги уже с другой стороны, что выходила к речке Деснянке. Здесь как будто не стреляли, огромная длинная тень от здания на фоне полыхавшей казармы укрывала его до самой реки.

Он буквально влетел на лед, поскользнувшись, упал, и просунулся по нем почти до противоположного берега. Краем глаза успел увидеть, как, стреляя на ходу, с двух сторон бросились к нему два человека. Сидя на льду, и вжавшись спиной в берег, Антон выстрелил сначала в того, что слева, а потом и в правого преследователя. Убедившись, что тела неподвижны, осторожно поднялся, и, пригнувшись, пустился речкой по льду до Борков, к спасительному дому.