Сегодня мне исполнилось двадцать лет… Ровно в шесть часов утра в наш барак вбежал немецкий солдат с палкой в руке. «Aufstehen!» («Встать!») И его палка обрушилась на спящих людей. В бараке все сразу зашевелились, инстинктивно защищая руками головы от ударов. Это был Собака.

Всем охранникам в лагере военнопленные давали соответствующие их характеру клички. Большинству из них мы давали неблагозвучные, но очень точные и характерные прозвища. Например, одного прозвали Пердун (да простят меня строгие блюстители нравственности — что было, то было). Он выделялся среди аккуратных и подтянутых сослуживцев небрежностью в одежде. Форма на нем висела мешком, пилотка была натянута на уши. Был он среднего роста, белобрысый. Как бы выгоревшие ресницы дополняли бессмысленные и даже глуповатые серые глаза. Но главное, он постоянно производил очень неблагозвучные рулады. Его не стесняло даже присутствие рядом женщин. Возможно, в Германии это не считается зазорным, исходя из медицинских соображений. Нам же, «варварам», какими считали нас немцы, было странно постоянно слышать такие звуки. У нас это считается неприличным. К нашей радости, Пердуна вскоре отправили на передовую. В окопах его талантам, наверное, нашлось применение. Самое удачное место!

К сожалению, в лагере не задерживались и охранники, которые относились к нам по-человечески. Одним из таких немногих был Тихий. Высокий, стройный и несколько сухощавый, он напоминал внешностью сельского учителя или агронома. Почти не повышал голоса при общении с нами, не бил пленных. На работу к нему в группу старались попасть все, но он набирал только постоянный состав. Он, пожалуй, единственный из охранников, о ком я и сейчас вспоминаю с уважением.

Этого же прозвали Собакой. Прозвали так за его жестокое, зверское отношение к пленным. При распределении на работы каждый старался не попасть под его конвоирование, как правило кончавшееся жестоким избиением.

Утро в этот день было хмурым и морозным. На общем построении мысли уводили меня далеко от лагеря в родные края, в Москву. День рождения впервые без близких, вдали от Родины… Нашу группу строем повели в сторону канала. Путь проходил по дороге через небольшую деревню. Наши деревянные колодки гулко выстукивали дробь по мерзлой земле. И каждый раз, следуя этим маршрутом, при прохождении деревни наши конвоиры бранью и побоями заставляли нас ускорить шаг. А мы, вечно голодные, старались схватить с деревенской дороги либо огрызок яблока, либо окурок. Если немцы замечали это, то «счастливчика» заставляли тут же выбросить находку. Далее следовали пинки, побои, ругань и приказ бежать. Но вот уже вдали показался канал, на берегу которого стоят пустые вагонетки, ожидающие нас. Конвоиры разводят для себя костры по краям строительной площадки. Нас же заставляют скинуть шинели, чтобы мы быстрее шевелились на морозе, быстрее работали. Впереди день тяжелой и изнурительной работы по загрузке и откатке вагонеток с мерзлой породой и камнями, на ветру и морозе. Но мне-то сегодня двадцать лет! Медленно тянется мой день. А мысли неотступно уносят меня на Родину…

Вдруг резкий удар палкой по спине. Немец увидел, что я задумался, и напомнил мне о том, где я нахожусь. С днем рождения! Темнеет. Заканчивается наш каторжный рабочий день. Нас ведут в лагерь. Еле-еле передвигаем ноги от слабости из-за постоянного недоедания. Сзади немцы бьют отставших ослабевших наших товарищей. Одного из них, бывшего школьного учителя, приходится нести на руках. Человек пять-шесть подхватывают его и, тяжело пошатываясь, несут в лагерь. Немцы, смеясь над нами, наблюдают это. Всех нас быстро пересчитали и загнали в бараки. Попав в тепло барака, мы сразу расслабились, усталость валит с ног. Кто-то сел на скамейку у печурки и завороженно глядит на багровое пламя в топке. Другие уже улеглись на дощатые нары. На улице совсем темно. А мои думы опять о доме и родных…

Вдруг в тамбуре застучали кованые сапоги. От удара ногой дверь резко распахнулась — на пороге Собака. Широко расставив ноги, держась руками за косяк, он мутным взглядом обводит барак. Собака сильно пьян. Предчувствуя что-то недоброе, мы замираем на своих местах, как на моментальном снимке. Мутный взгляд останавливается на мне… Вижу лютую злобу и ненависть в этом взгляде. Собака, шатаясь, подошел к столу, сел на скамейку, не спуская с меня пьяных глаз. Резко, с неожиданным остервенением, ударил кулаком по столу и… истерично заплакал, упав на скрещенные руки. Я в недоумении наблюдаю эту сцену, стоя у своих нар.

Несколько минут он истерично рыдал, затем резко выпрямился, и опять его багровое, залитое слезами лицо смотрело на меня. Вдруг он заскрежетал зубами и выдавил со злобой: «Du bist Moskauer!» И вновь кулаки обрушились на крышку стола. Немец встал из-за стола и, пьяно покачиваясь, вплотную подошел ко мне. Мы смотрели в упор друг на друга. Собака что-то говорил сквозь стиснутые зубы, глядя мне прямо в глаза. Потом он резко отшвырнул меня и выбежал на улицу. Все обитатели барака в недоумении наблюдали происходящее.

Прошло несколько минут, и вновь послышались тяжелые, пьяные шаги. У меня появилось предчувствие чего-то недоброго… Опять на пороге барака Собака, теперь уже без пилотки, с буханкой хлеба в руке. Шатаясь, подошел к столу, сел, положил буханку перед собой. Велел позвать переводчика. И опять на меня смотрели налитые злобой глаза, смотрели не мигая. Вбежал переводчик. Немец стал что-то долго ему говорить, часто слышалось слово «Moskau». Затем переводчик велел всем, кроме меня, подойти к столу. Из его слов мы поняли, что брат немца на днях погиб под Москвой, и он хочет услышать русскую песню о Стеньке Разине. Пока переводчик все это говорил, пьяный солдат нарезал буханку своим штык-ножом. Собака, ударив по столу кулаком, приказал всем запевать. И вот вначале робкие отдельные голоса, а затем, нарастая и усиливаясь, полилась наша удалая русская песня про атамана. Голоса сливались в дружный хор. Немец, пьяно рыдая, опустив голову на руки, время от времени выкрикивал в мою сторону: «Moskauer!» Песня повторялась вновь и вновь. Насытившись пением, немец раздал хлеб всем, кто пел. Потом подошел ко мне и, сильно размахнувшись, ударил меня в лицо кулаком, сбив с ног. Затем он повернулся и, сутулясь, вышел из барака. Вот так я, москвич, «Moskauer», встретил свое двадцатилетие. С днем рождения!

Темные силуэты высоких сосен в зимних сумерках отчетливо вырисовываются на фоне снега. Они величаво возвышаются над серыми и уродливыми сооружениями рук человеческих над нашими лагерными бараками. Сосны шумят ветвями, раскачиваются под холодным зимним ветром. Далеко от нас Родина, там тоже сейчас зима, но зима родная, русская. Здесь же все чужое. Забросила нас, русских военнопленных, далеко на запад Германии военная судьба.

Напротив моих нар, у окна лежит человек лет тридцати — тридцати пять. Мы знаем о нем, что он школьный учитель, добровольцем ушел на фронт. На медкомиссии он скрыл свой туберкулез и попал на фронт. Затем — окружение, плен. В плену, при скудном питании и тяжелой работе, у него обострилась его болезнь. Теперь он уже несколько дней не может подняться с нар от слабости. Он выделялся среди остальных узников тем, что был всегда спокоен, уверен в себе и ни при каких условиях не сквернословил, не ругался. Наоборот, учитель пытался подбодрить нас, укрепить наш дух. Остальные видели его стойкость и уверенность, что придавало новые силы измученным людям. Но по всему было видно, что его дни сочтены. Он буквально захлебывался продолжительным, кровавым кашлем. Почти не спал из-за кашля.

Однажды утром немецкая охрана стала выгонять всех из барака и строить на плацу. Подняли и учителя. Мы попытались объяснить немцам, что он болен: «Er ist krank». Но охранники, рассмеявшись, пинками стали выталкивать изможденного болезнью человека на улицу. Мы все уже стояли в колонне, когда из барака показалась высокая, худая фигура учителя. Он вышел, с трудом переставляя ноги, опираясь руками на стены барака. Длиннополая шинель висела на нем как на жерди. На небритом, осунувшемся лице выделялись большие, но тусклые глаза. Он отрешенно осматривался кругом. При каждом шаге его покачивало, и он с трудом сохранял равновесие. Двое из нашей колонны подхватили под руки больного и встали с ним в конце строя. Вся колонна, дробно стуча деревянными колодками, медленно двинулась к воротам лагеря.