Трубка не лежала на рычаге.

Ей сразу вспомнилось почему. Когда минувшей ночью она входила в квартиру и еще возилась у дверей с ключами, она услышала, как настойчиво звонит телефон. Рэйчел подумала, что это может быть Брайан, и бросилась к трубке. „Хоть бы это был он", — молила все ее существо. Но это оказался не Брайан, а Дэвид.

— Ты, сука драная, — сипел от ярости его голос. — Думаешь, отвертелась от меня, да?.. Я все равно тебя изничтожу…

Она швырнула трубку на рычаг, потом сбросила в ужасе от того, что в ней может снова зазвучать этот страшный голос. Теперь, приближаясь к лежавшей на столе трубке, Рэйчел слышала в ней приглушенные всхлипы: „Уа… уа… уа…" Словно на другом конце провода плакал ребенок.

Осторожно, будто трубка была сделана из тонкого стекла и могла разбиться на мелкие кусочки у нее в руке, она положила ее на рычаг.

Теперь она вспомнила, что именно обещала Альме. Сердце ее подскочило к самому горлу.

„А что, если с ней что-то случилось?"— мелькнула тревожная мысль.

Ведь ей же могли звонить из больницы. Звонить — и не дозвониться.

„Пожалуйста, Господи, — обратилась она к Богу с немой молитвой. — Сделай так, чтобы она была вне опасности. И ребенок тоже!"

Через несколько минут она уже сидела в такси, мчавшемся по Второй авеню к больнице Св. Варфоломея.

„…Восемь сантиметров. Девяносто процентов за то, что плод погиб. За все время роженица даже не застонала. Вам бы надо к ней поспешить, доктор. Похоже, она еще может выкинуть какой-нибудь фортель".

Слушая старшую сестру и глядя на внушительные размеры негритянки, Рэйчел чувствовала себя так, словно ее схватила за шиворот чья-то гигантская рука и затем отпустила, так что она со всего маху шлепнулась на пол. В голове у нее все перемешалось — мысли и чувства.

„Альма. Ей грозит опасность. У нее кровотечение. Жизнь ребенка под угрозой", — стучало в виске.

Рэйчел заставила себя собраться и унять волнение.

— Кто с ней? — бросила она.

— Доктор Хардман. Дежурный врач. Мы пыталисьдозвониться до вас… — карие глаза Мэйвис сузились, она говорила с вызовом, чтобы ее никто не мог обвинить в халатности. — Несколько раз вам звонили, между прочим. Мы же не знали, что дело плохо. Больная ничего не говорила, только твердила все, что хочет с вами побеседовать.И больше ничего. Вид встревоженный, но вроде ничего не болит. Так что откуда мне было знать, — произнесла она резко, задвигая ящик картотеки, — что с ней. У меня что, других дел нет, чтоб еще чужие мысли читать!

Рэйчел с бьющимся сердцем бросилась по коридору — лампы дневного света над головой, зеленый, под мрамор, линолеум под ногами, старый, потрескивающий при ходьбе. Скорее! Подыскивать оправдывающие ее предлоги можно будет потом. Тогда у нее хватит времени для сожалений и поисков виновных.

Наверное, ночью Альма проснулась от родовых схваток. Ей стало страшно. „Позовите доктора Розенталь", — должно быть, молила несчастная, потому что только доктор Розенталь могла принять у нее роды. И тут ей сказали, что доктора не могут найти. Тогда Альма решила, что будет ждать. И ничего не сказала о схватках… Конечно, глупо. Конечно, по-детски. Но ведь Альма, в сущности, и была ребенком, верящим, что ее доктор — сам Господь Бог.

„И я позволяла ей так думать, — не могла не признаться себе Рэйчел. — Значит, я виновата!"

В первой родильной палате Рэйчел увидела незнакомого ей молодого ординатора, отрывисто диктовавшего распоряжения стоявшей рядом сестре. Хардман. Вот он, представитель новой генерации: молокосос, а держится с профессорским апломбом. Его бледное блестящее от пота лицо испугало Рэйчел больше, чем вид Альмы, распростертой на столе с широко разведенными ногами, закрепленными в „стременах". Выпирающий живот накрывала стерильная голубая простыня. Ясно было, что врач ожидал неприятностей. Крупных притом. Больную готовили к сечению промежности.

— Показания? — сразу же спрашивает она, не теряя времени даже на то, чтобы вымыть руки.

Оттуда, где стоит Рэйчел, ей видно, что водянка за это время стала значительно сильнее. Подошвы Альмы чудовищно распухли, набрякшие лодыжки своими размерами напоминают мускусные дыни.

— Неважные, — отвечает Хардман. — Кровяное давление сто восемьдесят на сто двадцать. У ребенка прослушивается тахикардия.

— Воды уже начали отходить? — прервала его Рэйчел, натягивая хирургические перчатки.

— Да, перед вашим приходом. Я как раз ее осматривал. Головка уже видна, но ребенок сам не выйдет. Если вы тоже за сечение, то я бы на вашем месте не терял ни минуты.

Что ж, подумала она, этот Хардман, может быть, и не слишком опытен, но далеко не глуп.

Выбор был прост: либо попытаться принять обычные роды, либо прибегнуть к кесареву. Один способ гуманный, второй — варварский. Но в данной ситуации варварским мог оказаться любой из этих вариантов.

При высоком давлении обычные роды могли вызвать разрыв кровеносного сосуда. Но кесарево сечение, как свидетельствует статистика, может быть еще опаснее.

Рэйчел подошла к другому концу стола: красное потное лицо Альмы резко выделялось на белом фоне. Огромные черные глаза, искаженные страданием, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Классический случай гипертонии.

Но вот спазм стих, и рот Альмы растянулся в жалком подобии улыбки на измученном лице. На потрескавшихся губах выступили пятнышки крови. Словно утопающий за спасительную соломинку, она изо всех сил схватила руку Рэйчел.

— Я знала, вы придете, — выдохнула Альма. — Я ждала.

— Ты уже совсем молодцом, девочка, — постаралась подбодрить ее Рэйчел, хотя у самой в горле стоял ком. — До финиша осталось всего чуть-чуть. Главное сейчас — не пугаться. Думай о ребенке. Скоро ты будешь прижимать его к своей груди.

— Ее, — поправила Альма. — Я рожу девочку. Мне это точно известно.А назову я ее… Ой-ой — а-а-а… Как же больно,доктор! Как будто там внизу огонь.

Рэйчел жестом подозвала сестру.

— Пожалуйста, держите ее, чтобы она почти сидела, если можно. Тогда ей не придется так сильно тужиться. А вы, — и Рэйчел бросила быстрый взгляд на Хардмана, — развяжите ей ноги.

— Но послушайте! Это же не по…

— Мне все равно, положено или нет, — прошипела она в бешенстве. — Делайте, как я сказала.

Хардман с сомнением поглядел на нее, но освободил ноги Альмы из тяжелых металлических „стремян". Теперь он выглядел еще более испуганным: намокший от пота край зеленой хирургической шапочки выделялся на бледном лбу.

„Если бы я рожала, — думала Рэйчел, — то уж во всяком случае не хотела лежать распростертой на спине, да к тому же со вставленными в эти дурацкие „стремена" ногами. Хотя считается, что так легче для роженицы и роды, мол, происходят более естественно".

Теперь, Рэйчел ощущала это, Альма вот-вот начнет тужиться, состояние шейки матки подтверждало это. Тогда она нежно, но вместе с тем властно скомандовала:

— Давай, миленькая, начинай. Постарайся посильнее.

Альма закусила губу. Лицо ее перекосилось от напряжения, стало еще краснее. Из горла вырвался непроизвольный стон.

Головка ребенка уже была видна: круг спутанных темных волос, размером не больше четвертака, стал увеличиваться в диаметре, но затем неожиданно куда-то пропал. Рэйчел потянулась за ножницами — срочно необходима эпизиотомия, если ребенок не сможет выйти сам.

Хардман между тем следил за давлением, называя все более и более высокие цифры. Они не могли не пугать Рэйчел: сердце ее колотилось как бешеное, будто она бежала дистанцию.

„Господи, — молилась она про себя, — сделай так, чтобы я победила!"

В этот момент, словно молитва ее была услышана, показались плечики ребенка.

— О, как мы торопимся! — ликуя, воскликнула Рэйчел, одной рукой осторожно поворачивая сгорбленные худенькие плечи и слегка покачивая головку ребенка другой.