В лучшем случае ей грозит чистилище. Она представила, как Бог заносит ее грехи в большую черную тетрадь со светло-зелеными линованными страницами — вроде той, куда сестра Агнесса записывает опоздания и плохие отметки по поведению. Чистилище виделось Розе чем-то вроде школы: ходят туда все, только вот одни сдают экзамены, а другие проваливаются.

Роза быстро зашептала слова покаянной молитвы:

„Господи, сердцем отрекаюсь от грехов моих, ибо за них грозит Твое справедливое возмездие, но более всего потому, что они есть оскорбление Тебя, моего Господа, воплощения добра".

Она глубоко вздохнула.

Отец Донахью, пробормотав что-то на латыни, умолк, чтобы дать ей возможность продолжать.

Роза слегка передвинулась, чтобы не так больно было коленям, — деревянная подставка громко скрипнула. В тишине скрип этот прозвучал, как револьверный выстрел. „Да это же может его убить, — подумала она. — Вызвать у него инфаркт". Перед ее глазами промелькнул газетный заголовок: „СВЯЩЕННИК ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА ТОТ СВЕТ ОТ ИСПУГА, ИСПЫТАННОГО ИМ ВО ВРЕМЯ ИСПОВЕДИ ПОДРОСТКА".

На шее у Розы забилась жилка. Губы пересохли, и ей страстно захотелось пососать леденец из той половины пачки, которая лежала у нее в сумочке. Тем более, что это были ее любимые. Но это тоже святотатство — даже думать о конфетах в такой момент.

Роза старалась подумать о чем-нибудь душеспасительном. Плотная жара все больше обволакивала ее, из подмышек пот начал стекать в складки кожи, перетянутой лифчиком, — этот старый лифчик, который ей отдала Мария, был по крайней мере на два размера меньше, чем нужно. Сосредоточившись, она вспомнила о Святом Иоанне, поджаривавшемся на костре.

Мученичество. Розе вспомнился тот день, когда сестра Перпетуа впервые рассказала о нем. Это было в пятом классе, и все они вполуха слушали монотонный рассказ сестры над своими затертыми до дыр экземплярами книги „Жития Святых".

— Девочки… — голос сестры Перпетуи перешел на трагический шепот, так что сердце Розы замерло в тревожном ожидании. — У меня есть одна уникальная реликвия, и я хотела бы, чтобы вы все увидели ее. Я сейчас пущу ее по рядам, и каждая из вас сможет поцеловать ее.

Перекрестившись, она сняла с шеи серебряный медальон, который до этого скрывался под рясой. Интересно, подумалось Розе, что еще там под ней скрывается? Груди?.. Курчавые волосы в промежности?.. Но сколько она ни напрягала свое воображение, ей представлялся лишь бесформенный мешок, набитый доверху „Клинексами" — сестра имела обыкновение всегда засовывать под манжет листки туалетной бумаги.

Как зачарованная следила Роза за движением рук сестры: вот она открывает крышечку медальона, подковырнув ее ногтем большого пальца — квадратного, почти мужского; вот передает его с благоговейным трепетом в протянутые ладони Мери Маргарет О'Нил, сидевшей в первом ряду на первой парте. Мери Маргарет в своей белой блузке с тщательно отутюженными рукавами, волосы, как всегда, гладко зачесаны за уши, вся внимание и преданность. Мери Маргарет уже конфирмована.

Класс замер в нервном ожидании: девочки сидели с широко раскрытыми глазами, молча наклоняясь к медальону и быстро целуя его плотно сжатыми губами, прежде чем передать на следующую парту. Сестра объяснила, что внутри медальона находится лоскуток кожи святого мученика, сожженного на костре в Мексике более двух столетий тому назад.

Пока Роза ждала своей очереди, она буквально изнемогала от жгучего любопытства. Ее интересовало, как выглядит этот лоскуток и, главное, сможет ли она решиться на то, чтобы действительно поцеловать его?

Прошла целая вечность, прежде чем медальон наконец попал к ней в руки. „Реликвия" была ужасна — куда ужаснее, чем она себе представляла. Черная, сморщенная. Совсем как подгорелое мясо, приставшее к боку сковородки. Роза почти что чувствовала запах этого горелого мяса, ее мутило от вони, издаваемой поджариваемой на огне плотью.

И тут в голову ей пришла страшная мысль: „Да это же то, чем была моя мать. Когда она сгорела в огне. Господи Боже мой! И все из-за меня. Не родись я в тот вечер, мама была бы жива. Поэтому Нонни и твердит, что на мне лежит печать дьявола".

Она не нашла в себе сил поцеловать „реликвию". Пусть на нее смотрят и сестра Перпетуа и весь класс. Их вопрошающие глаза были устремлены на нее одну. Но все равно она не смогла — уж лучше умереть.

Несколько недель после этого памятного урока Роза была не в состоянии есть мясо. Даже мысль об этом вызывала рвоту.

Сейчас съежившаяся в темноте исповедальни Роза представляла себяна месте того святого мученика. Вот ее поджаривают на костре — все ее тело под белой блузкой и плиссированной юбкой цвета морской волны постепенно обгорает. „Так вот, значит, каково было моей матери тогда. Наверное, она страшно страдала", — проносится у нее в мозгу.

Жар в теле становился все невыносимей. В ложбинку между грудями стекали струйки пота — она ощутила его запах, похожий на вонь от жженой резины. „Ангелина заслужила свою смерть, — так говорила Нонни. — Она утверждает, что мать грешила против Бога и он покарал ее". Злые слова бабушки скреблись в Розиной голове, как скребутся ночью за стеной кухни мыши.

Нет. Это неправда. Я не верю бабушке!

„А что, если все-таки правда?" — думает она. Неужели это отбрасывает на нее тень позора? Неужели на ней и в самом деле лежит печать материнского греха, как лежит на всем человеческом роде печать греха Евы?

Да, конечно же, на ней тень позора. После всего, что она совершила на прошлой неделе, сомневаться в этом не приходится.

Но как,как заставить себя исповедаться в своем грехопадении? Все то, в чем она каялась раньше, — сущие пустяки по сравнению с новым грехом.

Следует, сказала она себе, начать с простительных ошибок. И постепенно перейти к тому, что является смертным грехом, — тогда, возможно, покаяние не прозвучит как гром среди ясного неба.

Первую часть задуманного выполнить будет проще простого: ведь свои прегрешения она могла бы перечислить наизусть даже во сне. Все то же, в чем исповедовалась, начиная с первого причастия, если не считать отдельных нюансов.

Сглотнув застрявший в горле комок, она услышала легкий звон в ушах и начала:

— Я лгала бабушке. И не один раз.

Тишина казалась оглушительной, как взрыв.

Но вот из-за ширмы послышался слабый шелестящий голос — он в самом деле был похож на голос человека, говорящего по междугородному телефону.

— Что это была за ложь? — голос звучал ласково, словно то был смотритель маяка, пытающийся провести потерявший курс корабль сквозь опасные рифы.

Роза заколебалась. В этом месте, она прекрасно понимала, кончается безопасная гавань и начинаются те самые рифы. Если рассказать падре обо всехслучаях, когда она лгала Нонни после прошлой исповеди, то ей не выйти из исповедальни до Пасхи, а ведь до нее как-никак еще целых две недели. Так что придется, пожалуй, ограничиться лишь несколькими.

Тут Роза изо всех сил зажмурилась и потной ладонью пробежала по складкам юбки. Эта часть исповеди была самой отвратительной: предстояло перейти к описаниюсобственных грехов. А как, спрашивается, описать свой смертный грех? Может, священникам вообще неизвестнопро такие вещи?!

Она еще раз глубоко вдохнула воздух и медленно выпустила его через нос.

— Я лгала про книгу, — начала Роза.

— Какую книгу?

— „Над пропастью во ржи" Сэлинджера. Я взяла ее в библиотеке. А Нонни сказала, что мне нельзя ее читать, потому что она занесена в „Индекс запретных книг".

Произнеся эти слова, Роза вспомнила о Молли Квин, своей лучшей подруге, которая называла „Индекс" не иначе, как „Дерьмовым списком". Молли считала, что в „Индекс" книги попадают не потому, что они плохие, а просто из-за того, что в них встречаются нецензурные слова, вот и все. И все почему-то всегда заглядывают в этот „Индекс" — и сестры, и ученицы. Роза совершенно не могла понять почему, пока в один прекрасный день Молли ей все не объяснила.