— „In nomine patpis et filu…"— приступил падре к заключительной части отпущения грехов, мягко напоминая о том, что другие люди тоже ждут своей очереди исповедаться.

Розу охватила паника. А как же ее смертный грех? Ведь она еще ни слова о нем не сказала. Уж теперь-то Бог наверняка ее накажет!

Она глубоко вдохнула воздух, чтобы успокоиться и побороть панику. Ее мутило от запахов, которыми пропиталась исповедальня, — смеси пота, ладана и „сен-сена" — разговаривая, отец Донахью постоянно сосал ароматические таблетки.

— Святой отец, — заставила она себя наконец выговорить, — я предавалась… блуду.

Силуэт падре за ширмой слегка качнулся, потом надвинулся на нее.

Неужели с ним сейчас случится сердечный приступ? И это-то и будет Божьим наказанием? Господь поразит священника… как раньше поразил ее мать?

Падре оглушительно кашлянул — в тесном закутке это прозвучало подобно раскату грома.

— Дитя мое… — просипел он. — Да понимаешь ли ты сама, что говоришь?

Благодарение Господу, он еще жив! Розе представилось его розовое лицо состарившегося херувима, весь ужас, который падре должен был сейчас испытывать. Как бы ей хотелось вернуть слетевшие с губ слова, стереть, перечеркнуть совершенный ею грех. Но теперь было слишком поздно.

— Да, святой отец, — заставила она себя пробормотать сквозь зажимающие рот пальцы.

Жгучий стыд волной накатил на нее. Но странное дело, стыд непостижимым образом помогал ей очиститься — нечто подобное Роза испытывала, когда ей приходилось принимать отвратительно холодный душ, поскольку Мария уже использовала всю горячую воду: сперва дрожишь и у тебя зуб на зуб не попадает, но зато потом все тело приятно горит и покалывает. Сердце ее перестало колотиться как безумное. Она решилась! Призналась и попросила у Бога прощения! Теперь, пожалуй, Отец Небесный может ограничиться лишь минимальным наказанием. Ну, скажем, растяжение лодыжки, а не автомобильная катастрофа, после которой она осталась бы инвалидом на всю жизнь, два дня жесточайшего гриппа, но все-таки не лейкемия!

— Ты абсолютно уверенав этом, дитя мое? — шепот падре напоминал дрожание струны.

— Да, святой отец.

— И ты совершила этот… — падре прокашлялся, — хм-м… акт не единожды?

— Нет, падре, только один раз, — голос Розы завибрировал.

По ее лицу текли струйки пота, скользили по телу и, казалось, вот-вот затопят всю исповедальню. Еще никогда Роза не чувствовала себя такой беззащитной. Почти голой. Еще один вопрос падре — и она не выдержит, рухнет замертво.

К счастью, отец Донахью, словно поняв ее состояние, забормотал слова своей обычной литании: со стороны казалось, словно он причитает по покойнику и тихо постанывает.

Боже, неужели он больше не задаст ей никаких вопросов? И даже выговаривать не будет?

Сквозь решетку она видела его неясный силуэт: вот падре перекрестился, давая понять, что все кончилось.

„Слава тебе, Господи, все будет хорошо… вернее, не так ужасно, как представлялось. В виде наказания надо пятнадцать раз прочесть „Аве Мария", затем тридцать раз „Отче наш". Столько еще никогда не приходилось читать. Ну, ничего. Как-нибудь справлюсь. Уйдет, конечно, много времени, но это не страшно. А к боли в коленках мне не привыкать…"

— Иди, дитя мое, и больше не греши, — устало заключил падре.

Слава Богу, все позади. Она решилась — и рассказала. И, о чудо, жива. И святой отец тоже.

Роза выскользнула из исповедальни в прохладу собора — темного, пропахшего ладаном. Старый паркетный пол скрипел под ногами, словно выражал свое неодобрение, пока она шла по центральному проходу.

Преклонив колени возле пустой скамьи, Роза опустила голову на сцепленные руки. Она не знала, что ей надлежит думать о Боге, но все равно ни о ком другом, кроме Брайана, думать она не могла.

Как ни старалась Роза переключить свои мысли, у нее, казалось, не хватало решимости сосредоточиться на тернистом пути покаяния.

— Аве Мария, Матерь Божья, — начала она. — Господь наш с Тобою. Будь благословенна и Ты, и плод чрева Твоего Иисус…

Но нет, не получилось никакого раскаяния — как ни бейся. Благостного чувства ненависти к тому, в чем ты согрешил, и любви к самому себе за то, что ты раскаиваешься. Чувства, которое охватывало ее, когда в воскресенье она опускала в кружку для пожертвований целый доллар из денег, заработанных присмотром за малышами, или когда, искупая свою вину, во время Великого поста сдерживала обещание не есть сладкого. Ей почему-то казалось, что сейчас она поднимет глаза и увидит стоящего в приделе, где принимают причастие, подмигивающего ей Брайана в стареньком облачении алтарного служки.

Стоило Розе вспомнить, что они с ним сделали, как сердце ее опять бешено забилось, готовое выпрыгнуть из горла.

Но вовсе не потому, что она стыдилась или жалела о случившемся. Прости меня, Господи…

Несмотря на все кары небесные, Роза ничего не могла с собой поделать: она любит Брайана. И готова ради него пройти сквозь огонь и воду. Гореть в аду, если потребуется.

В глубине сердца она знала: если Брай захочет, она снова поступит так же.

Если…А если он не захочет?.. Ее обдало холодом. Сегодня суббота — она не видела его с понедельника. То есть с того вечера, когда они… в общем, когда они забыли, что должны оставаться лишь добрыми друзьями. Он что, нарочно ее избегает? Конечно, можно было бы пойти к нему домой. Постучать в дверь и прямо спросить, так это или нет. Только каждый раз, когда она об этом думала, у нее внутри все переворачивалось.

— Аве Мария, Матерь Божья, Господь наш с Тобой…

сделай так, чтобы Брай не возненавидел меня, пожалуйста…

Будь благословенна и Ты…

у меня никого, кроме него, нет…

и плод чрева Твоего…

я не могу без него прожить, клянусь!..

Иисус.

Роза наконец перестала теребить четки и поглядела на затянутый белым покрывалом алтарь, по бокам которого стояли мраморные фигуры Иисуса и Пресвятой Девы Марии. Позади оплывали и дымили на сквозняке церковные свечи — такая же неотъемлемая часть собора, как выщербленные деревянные скамьи и залистанные до дыр требники. Какой-то горбун в бесформенном черном балахоне и кофте бухнулся перед алтарем на колени, а потом прошаркал в сторону вестибюля и зажег одну из стоявших в ряд свечей — монетка, которую он бросил в ящик для пожертвований, глухо стукнулась о днище. Роза, повернув голову, увидела, что деревянная крышка покорежена, а замок на ящике новый. Ну да, вспомнила она, сестра Бонифация говорила, что не так давно кто-то выкрал оттуда деньги.

Считается, что церковь — это дом Божий, подумал она. Но если Господу потребуется где-то жить, то еще вопрос, выберет ли Он именно этот собор Святых Великомучеников на углу Кони-Айленд и Эр-авеню.

Лично она в этом сомневалась. И очень сильно.

Роза подняла голову. Предзакатное солнце скупо светило сквозь стрельчатые окна церкви, окрашивая все вокруг в песчано-серые тона. Стекла были загажены голубями, гнездящимися под карнизом, но никто почему-то и не думал о том, что окна следует время от времени мыть. Священник больше не интересовался тем, как они выглядят, после того как два года назад уличная шпана разбила поразительной красоты витражи и их заменили обычным небьющимся стеклом, — на большее у прихода просто не нашлось средств.

Роза понимала чувства священника. Так бывает, когда у тебя отнимают что-то самое дорогое. Или разбивают его на куски. И его уже никогда не вернуть. Прощание навеки. О, у нее ведь то же самое! И все из-за чертовой бабки. Была у Розы мечта — и вот Нонни взяла и загубила ее. Самое дорогое, что было у Розы. И теперь от мечты этой остались одни осколки.

А мечтой этой была для нее мать.

…мать? Эта шлюха, дешевка — только и всего.

Память об этих злобных словах мучительной болью отдавалась в самом низу живота. Роза изо всех сил зажмурилась. Внутри поднималась волна ненависти — добела раскаленной, ядовитой.