Журналы «Новый дом» (1926–1927), «Новый корабль» (1927–1928), отчасти издательство «Новые писатели» (1929) пытаются удовлетворить эти противоречивые ожидания, добросовестно совмещая «новизну» и «преемственность». Редакция «Нового дома» (Нина Берберова, Довид Кнут, Юрий Терапиано, Всеволод Фохт) объявляет, что журнал «основан молодыми силами», эти силы стремятся «вновь стать идейными» и убеждены: «В единении поколений возникает непрерывная преемственность идей» [176]. Редакция «Нового корабля» (Владимир Злобин, Юрий Терапиано, Лев Энгельгардт) декларирует: «Слово, слишком часто повторяемое, — „новый“ — мало внушает доверия: привычка к старым колеям сильна. Но мы и не претендуем на новизну ab ovo, „без роду без племени“. Хотя мы не включаем себя ни в какие установленные рубрики литературы („идеалисты“, „реалисты“, „символисты“, „эстеты“ просто и т. д.), не включаемся также ни в какие определенные группы эмиграции, — мы имеем свою родословную в истории русского духа и мысли. Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Владимир Соловьев — вот имена в прошлом, с которыми для нас связывается будущее» [177]. Принципы, по которым формируется пантеон, как и пагубность привычки к старым колеям, не требуют пояснений — образы отталкиваемого и принимаемого прошлого размыты, коль скоро размыт коллективный образ новых, молодых сил.

Ключевым для сборки этого образа оказывается слово «идея». Желание «стать идейными» прежде всего отсылает к риторике «Воскресных» собраний — статья Зинаиды Гиппиус, осуждающая «отсутствие общих идей», «отталкивание, до презрительного трепета от самого слова — „идеология“» [178], опубликована в первом же номере «Нового дома». Риторика «идейности», позволяющая почувствовать собственную причастность философским, теологическим, политическим практикам и отложить нерешенные вопросы о том, как теперь следует действовать в литературном пространстве, охотно включается в монолог «молодого литератора». Тем более что при этом возникает возможность апеллировать к уже сформировавшемуся за пределами института литературы образу «молодого эмигрантского поколения» — к стратегии «младоевразийцев». Юрий Терапиано восклицает: «Даже евразийцы поняли, что будущее пойдет по линии не только политического, но непременно религиозно-общественного движения; что необходимо проявить волю к осознанию миссии русского народа и понять, что мы не мертвецы и не беженцы <…>. Почти все наши журналы и газеты издаются политическими группами. Литература и отделы статей — почетный привесок — в журналах; в газетах — и того хуже. <…> Нет объединяющего духовного стержня, нет единства устремления. <…> Старшее — в смысле последовательной смены течений, и самое новое поколения нашли между собой точки соприкосновения, тогда как среднее — последователи вещности и формализма выпали из игры. <…> Сближение произошло во имя духа и личности, во имя начала идейности, в свое время полностью или частично отвергнутых представителями поколений предшествовавших» [179]. Так или иначе «новые» журналы предлагают не столько конструкцию и даже не столько идеологию «молодого литературного поколения», сколько «идею» о том, что это поколение может и должно возникнуть. «Молодое поколение» предстает как еще нереализованный, неясный проект, однако, несомненно, как проект оптимистический: «Исповедуя оптимизм как мировоззрение <…>, мы счастливы в нынешних трудных условиях» [180].

В то же время на страницах «Нового дома» и «Нового корабля» отрабатываются особые стратегии самопрезентации — начинающий литератор заявляет о своей эмигрантской идентичности и не отделяет себя от «нынешних трудных условий»: «Живя на чужбине и не забывая России, мы, однако, не тоскуем по ее „березкам“ и „ручейкам“. Она с нами, она в нас самих… Но и Европа — старая сокровищница мировой духовности дорога нам» [181]. «Трудные условия», включенные в структуру идентичности, диктуют два способа говорить о себе (отчасти противоположных, отчасти пересекающихся). Во-первых — выстраивание образа «я» (или «мы») через фигуры самооправдания: «Часто жалуются на отсутствие „голосов из публики“, указывают, что нет признаков грядущей „смены“, хотя бы из поколения тридцатилетних. Но молчание — еще не означает отсутствия жизни. Мы стали скупее на слова, суровее… Молодежь учится в условиях крайне тяжелых, но учится упорно» [182]. Второй способ — связать образ «мы» с безусловно позитивным, хотя и «трагическим», «героическим», образом эмиграции. Так, Николай Фрейденштейн (кажется, это единственная его публикация, подписанная настоящим именем, — более известен псевдоним «Юрий Фельзен») завершает статью об эмигрантском происхождении романтизма жизнеутверждающей кодой: «В теперешних условиях предпосылки те же. Буду надеяться, что эта параллель — символ» [183].

Обе стратегии привлекают внимание «старших наставников», далеко не уверенных в возможности литературы в эмиграции, однако же убежденных в особой миссии такой литературы. Литераторы-дебютанты, готовые определять себя в этом диапазоне, охотно распознаются в качестве долгожданной смены. «Особых „достижений“ от них никто не ждет», — замечает Адамович о «молодых» эмигрантских литераторах [184]; «Принято говорить, что с эмиграции многое спросится» [185], — подчеркивает он же.

Второй, условно говоря, «позитивной» стратегии самопрезентации следует Нина Берберова, когда, выступая от имени «литературной молодежи» на одном из первых заседаний «Зеленой лампы», превращает приверженность «нынешним условиям» во вполне убедительную программу письма:

«Я позволю себе сказать несколько слов по поводу литературной молодежи в эмиграции. Само существование ее многим кажется спорным. За старшими писателями признается право на существование, — они якобы заряжены российским еще зарядом; молодежь прежней России не знала и поэтому, оторванная от России, не может „описывать“ Россию. <…> Правда, все это исходит от людей, не имеющих прямого касательства к творчеству. А в это же время единственные компетентные судьи — старшие писатели — с любовью и вниманием следят за творчеством молодых. Они не требуют от „молодежи“ ни описательства, ни новизны ради новизны. Сегодняшний день, сегодняшний час — для литературной эмигрантской молодежи самый важный. Сейчас, унеся в себе Россию, она становится „лицом к Европе“, где почитали за счастье жить лучшие русские писатели. <…> Мы слышали здесь, что в Европе не о чем писать, кроме как о джаз-банде. На это нечего ответить. Хочется сказать одно: можно всю жизнь писать и о джаз-банде, оставаясь русским писателем. Надо только писать в духе русской литературы. Литературная эмигрантская молодежь проникнута, в большей степени, этим духом и жаждет единения и преемственности» [186].

Очевидные адресаты берберовской реплики — «компетентные судьи», — конечно, должны были признать существование литературной молодежи, даже если до сих пор у них имелись сомнения на этот счет: готовность писать о «сегодняшнем дне» заявлена так, что подразумевает и «идею», и «преемственность», и «новизну», — но не «ради новизны», иными словами, не ради литературных экспериментов, а ради самого переживания современности. Эта программа легко переводится на язык «старших писателей»: молодежь занялась наконец осмыслением нового, сложного и трагического культурного опыта и предпочитает «эмигрантские темы». Именно обнаруживая «несколько затеплившихся дарований, не чуждающихся эмигрантских тем», Михаил Цетлин утверждает: «Автору этих заметок приходилось скептически высказываться о возможности появления в эмиграции достойной смены старшему поколению писателей-беллетристов <…>. Но <…> литература, как все живое, пластична и многообразна. Ростки ее пробиваются и на неблагоприятной почве и вот-вот готовы разрастись, назло хорошо вооруженному доводами скептицизму» [187]. Итак, «молодое поколение» существует, коль скоро может быть увидено глазами «старших». «Наша молодежь, прожившая за границей семь-восемь лет и только здесь по-настоящему вошедшая в жизнь, естественно и творчество свое связывает с этой жизнью, а не с московской или сибирской. <…> Нина Одоевцева сюжеты своих женских рассказов тоже берет исключительно из жизни русских в Париже» [188], — возникший в сознании Сергея Постникова курьезный сплав Нины Берберовой с Ириной Одоевцевой, безусловно, один из первых обобщенных образов «молодой литературы».