Его мысли уже были обращены к его новому «Президенту», человеку, которого он про себя называл Федором Рузвельтом.

Два пограничника томились в одиночестве на патрульном пункте, возможно, уже пьяные. Будет совсем нетрудно провести лошадь соседними полями в Германию.

По размокшей глине он отполз назад к лошади и взял ее за повод. Лошадь заржала. Яков застыл на месте, оглядываясь назад, на слабо освещенный патрульный пункт.

Пограничники продолжали вести о чем-то разговор.

Поблагодарив Бога за сильно опьяняющее действие водки, Яков провел лошадь через границу.

Не было ни фанфар, ни восторженных возгласов. Не было ничего, кроме дождя.

Промокший, грязный и голодный, он слышал, как колотилось его сердце.

Он был свободен.

Агент по продаже билетов в гамбургской конторе компании «Гамбургско-Американские перевозки» сквозь пенсне смотрел на молодого человека по ту сторону конторки, и в его голове непроизвольно вертелись только три слова: «Еврей. Русский. Разорившийся».

— Was wollen Sie? [2]— спросил он вежливо.

— Сколько стоит билет до Америки? — поинтересовался Яков, преодолевая трудности английского языка.

На жирном лице агента по продаже билетов застыло удивление.

— Вы говорите по-английски? — спросил он на английском языке с сильным акцентом.

— Немного, — ответил Яков. — Я не говорю по-немецки. Сколько стоит билет?

— Полагаю, вас интересует третий класс, самый дешевый. Билет в Нью-Йорк через Квинстаун стоит двадцать долларов, — сказал он.

«Красивый парень, —подумал агент. — Или мог бы быть красивым, если бы сбрил эту тощую еврейскую бородку и чуточку поправился».

— В конторе через улицу сказали, что пятнадцать долларов, — возразил Яков.

Выражение лица агента стало ледяным.

— Компания «Северогерманские сообщения» предлагает самые плохие условия на линии Гамбург — Америка.

Яков пожал плечами.

— Я еду дешевым.

Он отошел от конторки, и толстая баварка прижалась к стойке. На самом деле у Якова вообще не было денег, но он хотел позондировать почву в обеих гамбургских пароходных компаниях, прежде чем начать искать работу, чтобы знать, сколько ему потребуется денег.

— Подождите, — окликнул его агент.

Яков обернулся и подошел снова. Баварка посмотрела на него.

— Ну, хорошо, — начал агент, понижая голос. — Пятнадцать долларов.

Яков был доволен. Теперь он знал, что ему нужно пятнадцать долларов для любой пароходной компании.

— По правде говоря, — заметил он, — у меня нет денег.

— Kein geld? [3]

Лицо агента сделалось красным:

— Тогда зачем отнимаете у меня время?

— Я отработаю мою дорогу туда. Я играю на пианино…

— У нас есть пианисты! Десятки пианистов! Уходите отсюда! Vächst bitte! [4]

— Пожалуйста!Я должен попасть в Америку! Я буду обслуживать столики…

— Убирайтесь!

Яков отошел от окошка. Он казался совершенно убитым.

Он не ел три дня.

Но молодой человек благодарил Господа за то, что отец заставлял его учить английский, французский и итальянский. Работа Ильи с оперной компанией принесла ему легкость во владении иностранными языками, и он желал того же сыну. Французский у Якова был достаточно сносным, а вот английский и итальянский — в ужасном состоянии. Но даже самые незначительные познания в английском давали ему преимущества перед другими эмигрантами, большинство из которых совершенно не говорили по-английски. Вырвавшись из России, Яков чувствовал себя уже на полпути к Америке. Он мечтал во что бы то ни стало стать «янки», то есть настоящим американцем — каково бы ни было значение этого понятия — и, естественно, частью этого процесса считал изучение английского языка.

У него был хорошо развит интеллект, и он полагал, что врожденная музыкальность поможет ему быстро овладеть языком. И он решил, что первые заработанные деньги потратит на учебник английского языка.

Но сначала он купит билет на пароход.

Пока же у него ничего не было.

И он был голоден.

Вульгарно нарумяненная женщина в витрине зевала, глядя на грязного молодого человека в обтрепанном пальто, который стоял на утонувшей в тумане улице и глазел на нее. На женщине был изъеденный молью костюм «маркизы восемнадцатого века», который не столько приоткрывал грудь, сколько почти целиком обнажал ее.

У Якова полезли глаза на лоб. Было одиннадцать вечера, когда он попал на Рееперсбанд, известный район красных фонарей, недалеко от гамбургских доков. Улица была почти пуста, изредка какой-нибудь пьяный матрос проходил мимо витрины домов, в которых проститутки, в большинстве своем уставшие от своего ремесла, как и та, которую рассматривал Яков, демонстрировали свои видавшие виды прелести.

Теперь она повернулась спиной, и у него перехватило дыхание. Сзади ее костюм не прикрывал почти ничего — его взору предстали обнаженные розовые ягодицы и толстые ноги. Яков не мог рассмотреть ничего через стекло, но проститутка определенно выпустила в него газы. И тут же, посмеиваясь, уселась на красную оттоманку допивать пиво.

Яков продолжал свой путь по мокрой улице. Туман и сырость окутали город. И хотя его преследовали эротические сны, от которых он просыпался и обнаруживал, что испачкал ночную пижаму, на самом деле он все еще оставался девственником. В Городне было много девушек на выданье, но, к несчастью, большинство из них были слишком простоваты и бесхитростны, а Яков считал себя человеком возвышенным и утонченным. Женщины влекли его. И проститутки в витринах возбуждали и наполняли его тело желанием, почти таким же нестерпимым, как и голод, который он испытывал. Через три витрины после «маркизы» сидела толстая блондинка в грязном нижнем белье, которая, завидев его, принялась тереть свою промежность. Вульгарный жест женщины ошеломил Якова не меньше ягодиц «маркизы». Он даже испытал какую-то неловкость.

Почувствовав головокружение и тошноту от подступающего голода, он прислонился к мокрому фонарному столбу. Проститутка начала хихикать.

И тут до молодого человека долетели звуки рояля.

Это было что-то, совершенно не похожее на ту музыку, которую он слышал раньше. Это было что-то звенящее, мелодичное, наполненное радостью. Эта музыка обволакивала, как туманом, заставляя его испытывать наслаждение. Музыка лилась из дома, расположенного на этой улице. Прекрасные звуки, будто запахи изысканной пищи, манили Якова, и он устремился вверх по улице.

На дверях стоял номер 19. Яков подергал звонок и стал ждать. Через некоторое время открылось маленькое деревянное окошечко и из него выглянула ярко накрашенная женщина. Затем окошечко захлопнулось и открылась дверь. Пышно разодетая женщина смотрела на Якова и что-то говорила по-немецки.

— Музыка, — произнес Яков по-немецки, указывая пальцем в направлении, откуда доносилась музыка.

Он повторил это слово по-французски, и по-английски.

Затем указал на свое ухо. Женщина, похоже, не видела никакого проку в обтрепанном молодом человеке, но, пожимая плечами, позволила ему войти. Они очутились в маленькой прихожей со свисающим с растрескавшегося потолка фонариком из синего стекла. Женщина подняла занавеску, и Яков, чуть пригнувшись, вошел в большую комнату, поразившую его бросавшейся в глаза чрезмерной пышностью. Бахрома была повсюду — на оттоманках, на бархатных диванах, окаймляла шелковые абажуры. На стенах с дешевыми обоями в розах были развешаны фотографии полногрудых девиц, выставивших напоказ свою грудь, в различных обнаженных позах. На полу лежал ковер, в нескольких местах залитый вином; на другом его конце с собакой произошел «несчастный случай», и это так и не выветрилось. Целый ряд закрытых дверей указывал на «рабочие» комнаты, а коридор вел в другие комнаты с кроватями. Несколько проституток расположились в гостиной, слушая пианиста. Он сидел за пианино, с сигарой во рту, наигрывая рэгтайм. На нем были рубашка в красную полоску с синей повязкой на рукавах, плотно облегающие брюки, котелок на голове, а каблуками ботинок он отбивал в такт музыке.