Женщина за стойкой была старше его, но всегда игриво приветствовала его: — Вот и месье папа пришел.

— Здравствуйте, мадемуазель Бенуа! — отвечал он. — Как дела?

Она пожимала плечами. — Слишком много дела для одинокой женщины.

— Может быть, вам нужно нанять помощника?

— Надо это обдумать, — она снова пожимала плечами.

В углу помещения за стойкой Арман видел старика в кресле на колесах — это был парализованный отец владелицы аптеки. Дочь ставила там его кресло, чтобы присматривать за отцом в часы работы.

«Тяжелая жизнь у этой женщины, — думал Арман, — она никогда не жалуется, но выражение лица выдает ее». Она казалась Арману работящей и бодрой, в высшей степени наделенной чувством долга.

— А я не подошел бы вам в качестве помощника? — Спросил он однажды. «Как бы подошла мне эта работа», — думал он.

— Вы? Но вы ведь не знаете аптечного дела!

Он глубоко вздохнул и быстро выговорил: — Несколько лет назад я работал в фирме Шанель. Учеником парфюмера. Помогал находить новые составы для духов.

— Вот как. Почему вы уехали из Парижа?

— Там убили мою жену.

— Немцы?

Проклятье. Сколько раз ему приходилось лгать, но он все еще не привык.

— Она была на улице во время перестрелки. Даже неизвестно, немецкая или французская пуля ее убила. Я остался с ребенком на руках и, сами понимаете, с разбитым сердцем. Меня пригласила к себе кузина, с которой я был дружен с детства, — они живут в этих краях.

— И вы поселились у них?

— Увы, нет. Кузина получила письмо из Америки, что ее мать умирает от рака, уехала и осталась там. — Арман тяжело вздохнул. Он вспотел — лгать было мучительно.

— Бедняжка, — мягко посочувствовала мадемуазель Бенуа. — Я, наверное, помогу вам. — Вдруг голос ее резко изменился. — Но вы сами понимаете, много платить я не в состоянии.

Он кивнул.

— Плата будет совсем небольшая, — уточнила она. Торговаться и сбивать цену было страстью мадемуазель Бенуа. — Но я подумаю. Пожалуй, вы подойдете, — милостиво добавила она. — Приходите в четверг, месье Деларю, и мы договоримся.

Когда он ушел, Одиль Бенуа довольно улыбнулась, если она заполучит этого мужчину, — это будет прекрасная сделка. Он привлекателен, с хорошими манерами, вдовец… Она улыбнулась еще шире, сняла очки и протерла их подолом юбки. Насчет своего прошлого он лжет, это ясно. Тем лучше! Она докопается до истины, и у нее будет средство держать его в руках. Она надела очки и громко засмеялась. Наконец-то ее судьба переменится, вот увидите! Старик-паралитик встревоженно замычал. Она раздраженно тряхнула кресло. — Какую жизнь ты мне создал! — прошипела она. Он не говорил, и она не знала, слышит ли он ее, но непрестанно изливала на него свое неистовство. — Я потратила на тебя свою молодость, стала посмешищем, в тридцать шесть лет не замужем! Как женщине жить без опоры, полагаться только на себя? Но я еще возьму свое, вот увидишь!

В том, что Одиль осталась старой девой, была виновата война. Когда ей было двадцать лет, все мужчины ушли на фронт. Потом умерла мать, Одиль пришлось ухаживать за отцом-паралитиком и жизнь ее стала очень трудной. Отца она ненавидела и считала причиной всех своих бед. Инвалидное кресло отца казалось ей символом ее несбывшейся судьбы. Ей нравилось себя жалеть, но в то же время жалобы на свою судьбу доставляли ей своеобразное удовольствие.

Когда в четверг Арман пришел в аптеку, он увидел, что Одиль сделала новую прическу. Подойдя к ней, он почувствовал запах лилии, приколотой к вырезу ее платья; он напомнил ему о Марии-Луизе, которая больше всех цветов любила лилии долины, носила их в сезон и сушила между страниц книг. Улыбку Армана, вызванную нежным воспоминанием о жене друга, Одиль приняла на свой счет и, кокетливо, словно девочка, поднесла руку к волосам. Арман похвалил ее новую прическу.

— Вот у кого волосы словно шелк! — сказала она, гладя золотистые кудри Ви. — Одолжите мне на денек свою дочку. У меня нет своих детей, но я их обожаю. Какой прелестный ребенок!

Арман улыбнулся и пригласил Одиль поужинать с ним в ресторан. Она согласилась, закрыла аптеку и была готова через несколько минут. За ужином Одиль сообщила, что, все обдумав, она решила, что у нее нет средств нанять помощника. Ей нужен партнер, с которым можно будет делить доходы в зависимости от капитала, который он вложит в дело.

«Таким образом я выясню, — подумала она, — есть ли у него средства, и какие».

Арман едва не подпрыгнул от радости. Он продаст оставшееся у него очень ценное ожерелье из жемчуга и рубинов, и обеспечит Ви благополучную жизнь. Анна простила бы его — ведь он делает это для их дочери.

Арман уже продал часть драгоценностей, когда блуждал с ребенком по дорогам Франции, а деньги были на исходе. Он отдал их за смехотворную цену ловкачам, которые во время войны орудовали на черном рынке, а в мирное время занялись контрабандой и всякого рода жульническими махинациями, утешая себя тем, что оставшиеся драгоценности спасут их в случае опасности.

Вернувшись после убийства партизана в деревушку за своими вещами, Арман рисковал жизнью, но и сейчас благодарил Бога, что отважился на это.

На следующий день после встречи с партизанами и вынужденного убийства одного из них он до рассвета пробрался на кладбище, где гроб Анны все еще стоял непогребенным, попрощался с любимой, закрыл крышку гроба и засыпал его землей. От могилы был виден дом, где он убил человека, и там спала его дочь, если только ее не унесли в другое место.

Ему хотелось найти ее и забрать с собой, но черный туман потрясения и горя рассеялся, сознание прояснилось. Он понял, что бежать, спасаться с новорожденным ребенком на руках немыслимо, они оба неизбежно погибнут. Выбора не было — он должен оставить здесь свою дочь.

Обретенная ясность мысли осветила ему путь дальнейших действий — необходимо найти вещи, иначе он не выживет сам и не сможет поддерживать существование ребенка, когда удастся взять его к себе.

Он вернулся к сараю и стал обыскивать заросли, передвигаясь ползком и ощупывая в темноте землю. Раздался какой-то звук, и он вскочил на ноги. Левая нога ударилась обо что-то твердое. Он нагнулся и увидел чемоданы, поднял их, постоял минуту, прислушиваясь. Звук не повторился. Он спокойно вышел на дорогу, кругом было тихо.

Несколько месяцев он держался вдали от человеческого жилья. Убегал. Убегал от преследователей. Убегал от воспоминаний. Он жил в дебрях, словно дикий зверь, у него отросла борода, одежда превратилась в лохмотья. Дни становились короче и холоднее. Он нашел небольшую пещеру и решил углубить ее, разрывая землю руками. Пальцы были в ссадинах, сходили поврежденные ногти. Он отдыхал немного, снова начинал рыть и наконец вырыл себе зимнюю нору — укрытие от холодов. Все его чувства обострились, особенно слух. У него развился нюх ищейки — он выслеживал маленьких зверьков и убивал их камушком из рогатки. Борьба за выживание истощила его энергию, и теперь он часто не выходил на охоту, а целыми днями спал. Его охватило оцепенение. Он желал смерти и, может быть, покончил бы с собой, но его спасла мысль о дочери. Он продолжал жить ради маленького существа, рожденного любовью, — Ви [12], она воплощала смысл и свет его жизни.

Настала весна, растаявший снег заструился ручьями, потом зазеленели деревья, появились подснежники и фиалки. Но одичавший Арман не решался выйти из своего убежища. Он не знал, где находится, далеко ли человеческое жилье. Когда он наконец вышел из леса, его ослепили краски цветущего луга, залитого солнечным светом: синие васильки, красные маки, белые цветы дикой моркови явили перед ним цвета национального флага Франции, свободной Франции. Арман заплакал. Вернувшись в пещеру, он снял свои лохмотья, выполоскал их в ручье, дочиста вымылся сам, растирая кожу пучком мокрой травы. Он попробовал побриться заостренным осколком камня, но жесткая, клочковатая борода не поддавалась.