Она покончила с одной на этот день консультацией, согласившись провести липэктомию бедер бывшей актрисе. В другое время она поставила бы условием такой операции предварительное похудение женщины, по крайней мере фунтов на тридцать, но это означало бы продление консультации, а Жени было необходимо вырваться наружу. В атмосфере кабинета она просто задыхалась.

Она покинула клинику внезапно — просто сказала сестре «до свидания», выскочила к своему «Феррари» и вдавила акселератор в пол машины. Обычно она не пользовалась привилегиями медицинского работника, но тем вечером понеслась по полуострову Монтерей, как будто за ней гнались Парки.

Промчавшись по подъездной дорожке, она рывком выключила двигатель, заставив машину протестующе захлебнуться, и ворвалась в дом, срывая на ходу одежду. Бросив все в спальне на стул, схватила купальный костюм и раздвинула стеклянную дверь, ведущую в бассейн. Круглый год подогретый до восьмидесяти двух градусов, бассейн был для нее необходимой экстравагантностью. По утрам или вечерам, а когда могла, и два раза в день, Жени плавала — энергичные гребки и мерный ритм тела позволяли мозгу расслабиться.

Но тем вечером расслабление не наступало. Она поплавала двадцать минут, потом еще двадцать. И еще десять. Затем поднялась в дом, обернув голову, наподобие тюрбана, лиловым полотенцем и накинув на себя банный халат.

На кухне она несколько раз заглянула в холодильник, не найдя там ничего, что бы ее соблазнило. В доме царило одиночество. Хотя много лет она жила одна — почти все годы с тех пор, как выросла, — сегодняшним вечером отсутствие одного человека переполняло комнаты. Утром рано она увидит его на операционном столе, а пока ничего нельзя было сделать, как только лечь в постель.

Она спала урывками, просыпаясь от пугающих видений — череда масок, подобных тем, что надевают в канун Дня всех святых, сплавилась с кожей лица ее пациента, а она пытается отделить их скальпелем.

В четыре тридцать Жени поднялась с постели. Ощутив кислоту своего нервного пота, откинула простыни. Обнаженной, открыла двери, включила подводный свет и нырнула в бассейн.

В шесть — в белом хирургическом халате доктор Жени Сареева была в клинике, в старом здании, где прежде она и Макс Боннер оперировали участников войны. Тогда им не хватало людей, элементарного оборудования, особенно крови.

Теперь в клинике есть все: запасы крови, включая редкие группы, опытный персонал, сложнейшие приборы, новейшие диагностические компьютеры.

Жени снова просмотрела историю болезни, еще раз дала указания каждому из ассистирующей бригады, но тревога не утихала, оставляя чувство, как будто она упустила что-то самое важное. Она достала снимки, сделанные в натуральную величину и с увеличением, и в третий раз за утро принялась их изучать.

Без четверти семь — с помощью новой демонстрационной системы она проглядела цифровые послойные снимки высокого разрешения, сделанные с головы пациента. Исследуя каждый, она прикидывала, что ей предстоит сделать и с какими, даже отдаленно возможными затруднениями, предстоит встретиться.

Через полтора часа — даже меньше — она начнет операцию, о которой мечтала всю жизнь с тех пор, как поступила в медицинский институт. Даже раньше. Еще не зная, как это делается, грезила, что восстановит одно конкретное лицо, избавит его от уродства.

Жени выключила сканер. Минутная стрелка была почти на двенадцати. Семь утра. Теперь в любой момент сестра может впрыснуть пациенту лекарство, чтобы затуманить сознание перед тем, как везти в операционную…

Внезапно Жени почувствовала неуверенность. Вот сейчас ей предстоит выйти к нему. Она толчком растворила двери компьютерной и рванулась по коридору к человеку, чья жизнь так повлияла на ее собственную.

Снег все также падал, как и утром, когда Евгения Сареева только проснулась. И даже на главном ленинградском проспекте намело так, что идти стало тяжело. Резкие порывы ветра терзали Женино лицо. Она возвращалась из балетной школы не как обычно, а на два часа раньше. В конце января день был коротким. Уже смеркалось. И несмотря на тяжелое пальто, Женя продрогла. Прищурив глаза с заиндевевшими ресницами, она смотрела, как большие белые хлопья падали на рукав, и на мгновение, точно выгравированные, выделяясь на темно-синей шерсти, тут же исчезали. Высунув язык, она ощутила холод. Ее исключили: что теперь сделает отец?

От Невского проспекта она привычно свернула на большую площадь. За падающей пеленой снега теплым зеленым цветом безмолвно проступал Зимний Дворец — точно цвет неспелой черники.

У Адмиралтейства мальчишки, без шапок, несмотря на мороз, лепили большую снежную бабу. Их длинные волосы развевались, как у Тарзана — так было модно среди ребят после американского фильма в Москве. Теперь, больше года спустя, эта причуда казалась допотопной, и все же мальчишки демонстрировали свою дерзость. В школе Женя с друзьями смеялась над «тарзанниками», но сейчас она их испугалась.

Надеясь, что снег на пальто сделал ее невидимой, она поспешила пройти, но те заметили симпатичную розовощекую девочку с большим ртом.

— Женя! Женя! — закричали они.

Заскользив ботинками по снегу, как будто это были маленькие лыжи, она отвернулась от ребят. Отец называл таких людей «вредителями» или «паразитами».

Он бы рассердился на нее, даже пришел бы в ярость, и мама ничего не смогла бы сделать, чтобы его успокоить. Даже если бы была дома. Она тоже сторонница того, чтобы прививать детям культуру.

Женю нисколько не интересовал балет, но родители настояли, может быть, потому что это было престижно, и она стала ходить в Кировский театр. И все же Женя не годилась ни для какой балетной школы, не говоря уже о лучшей в мире. Даже там, где она училась раньше, — последний год, когда ей исполнилось одиннадцать, ее держали с неохотой. Она догадывалась, сколько усилий пришлось приложить отцу, чтобы ее приняли. А теперь ее выставили за дверь!

Женя шла очень медленно. Ботинки целиком исчезали под снегом. Какая неуклюжая…

— У тебя ноги что, к земле приклеены?! — кричал на нее учитель Кондрашин. — Да оторви же их наконец! Выше, выше!

Темпераментный, артистичный, с дикой копной волос, из-за длинного заостренного носа он был похож на карандаш. Ученики за спиной его так и звали, хотя самой Жене он и нравился. Она знала, что насчет ее способностей он был абсолютно прав.

— Тебе только на луне танцевать, где нет притяжения, — брюзжал он.

Сегодня она зацепила ногой за ногу соседней девочки и упала, увлекая за собой остальных так, что весь ряд повалился друг на друга, словно костяшки в домино. Этого для Кондрашина было достаточно.

— Пусть со мной делают все, что хотят, — взорвался он, — но не могу я научить танцевать слониху. Подите прочь, Евгения Георгиевна! С глаз моих долой!

Если она не сможет ничего придумать, чтобы защитить учителя, у Кондрашина будут серьезные неприятности. Отец сурово расправляется с теми, кто ему не угоден. Бедный Карандаш, думала Женя.

— Женя! — уже тише различила она и, зная что теперь находится от мальчишек на безопасном расстоянии, повернула голову.

Увидев, что она обернулась, мальчишки, стоявшие рядом со своей снежной бабой, замахали руками, и, к ее ужасу, замахало руками ожившее существо из снега и льда.

У Жени перехватило дыхание, она бросилась бежать и упала головой в снег. Потом вскочила, оттолкнувшись руками, ее лицо горело от холода, запястья драло из-за попавшего в рукава и перчатки снега. Она понимала, что над ней смеются, но подгоняемая страхом, шаркая ногами, побежала прочь.

Снеговик был подобием ее отца.

Женя родилась в 1944 году, сразу после прорыва самой длительной и опустошающей блокады, которую только знал мир. Блокады Ленинграда, продолжавшейся девятьсот дней. Гитлеровские войска окружили город, отрезав его от всех источников снабжения. Более миллиона людей умерло в кольце от истощения, пуль, болезней и холода. И старые и молодые замерзали до смерти. На саночках, таких маленьких, что казалось, они были сделаны для кукол, возили мертвых детей по стылым улицам на переполненные кладбища.