Кэртон, со своей стороны, не обладал достаточным великодушием и поэтому не мог оценить доброты Коти. Он бы хотел его унизить, но этого он не мог сделать в данном случае и поэтому молчал, когда при нем упоминалось имя Коти. Он постоянно испытывал какое-то грызущее чувство раздражения, потому что Коти собирался взять то, что Кэртон мог бы иметь, и хотя он никогда не стремился владеть этим, но все же не желал, чтобы это сделалось достоянием другого.

Если бы Сара выходила замуж за бедного человека, то Кэртон постарался бы даже помочь такому браку в некотором отношении и написал бы Саре очень милое письмо, которое ему доставило бы удовольствие, а ей было бы приятно прочесть. Но при данных обстоятельствах подарки Коти затмили бы все, что он мог бы поднести ей ко дню свадьбы, а она сама, в качестве жены Коти, могла уже покупать себе все, что ей захочется. Таким образом Сара, как жена Коти, приобретала особенную цену в глазах других мужчин, и это в особенности было неприятно Кэртону.

Сара бесспорно была красива, а после своего брака заняла соответствующее положение в обществе.

Кэртон не очень огорчился, когда узнал о болезни Коти, и теперь, войдя в его дом и увидев красивую, необыкновенно изящную обстановку комнаты, куда его проводил слуга, он снова испытал прежнее чувство досады против Коти.

Сара спокойно встретила его и сказала улыбаясь:

— Здравствуйте, Шарль.

В первый момент Шарль не мог выговорить ни слова, в душе проклиная собственное смущение, а потом заговорил о погоде.

Он имел в виду спросить ее о состоянии ее мужа и выразить ей сочувствие, которое, по его мнению, должно было произвести впечатление на ее чувствительную душу. Но лицом к лицу с Сарой, оказавшейся такой спокойной, самоуверенной светской женщиной, он совершенно растерялся и не мог произнести подготовленных им фраз.

Когда Сара нагнула голову над маленьким серебряным чайником, он вперил в нее жадный взор. Черт возьми, она была прелестна! А ведь она любила его когда-то! — думал Шарль.

Вдруг он сказал с оттенком лукавой нежности:

— Вы помните, Сара?

Он имел удовольствие видеть, как краска внезапно залила ее лицо и точно розовый луч заката засиял на ее лице и белой нежной груди. Но какое-то другое непонятное чувство заставило его сердце забиться сильнее.

Однако Сара смело и прямо посмотрела на него.

— О да! — сказала она, поборов свое легкое замешательство. — Я, конечно, помню, Шарль. Но это уже перестало быть таким воспоминанием, которое вызывает душевную боль или... или заключает в себе что-нибудь имеющее значение.

Кэртон отлично понял, что она хочет сказать, и ее прямой, непринужденный взгляд вызвал у него болезненное чувство потери чего-то и сделанной ошибки.

— Я рад, что значил так немного для вас, — заметил он с горечью.

Сара не обратила внимания на это замечание, она заговорила о Париже, о его пребывании здесь, его встрече с ее матерью, и в тот момент, когда она произнесла ее имя, леди Диана вошла.

Кэртон вскочил и с преувеличенной любезностью склонился перед нею, а пока он разговаривал с нею, Сара со вниманием наблюдала его. Но это внимание было совсем другого рода, чем то, с которым он только что сам смотрел на нее.

Она не могла вполне уяснить себе те чувства, которые он возбуждал в ней в эту минуту. Она вспоминала и противопоставляла то, что она чувствовала раньше, с тем, что чувствовала теперь. Она жалела, что могла пережить свою любовь, и эта любовь испарилась окончательно, так что она не испытывала даже никакого трепета, вспоминая свою близость с Шарлем. Ей казалось ужасной такая потеря способности любить. Ведь буря эмоций, испытанных ею когда-то, была так прекрасна, так лучезарна и сильна! Но продолжалась она только три коротких года, и теперь, когда она похоронила свои чувства, она даже не испытывала никакого горя. Все было кончено навсегда, и в ее сердце оставалось лишь такое местечко, в котором уже никогда не будут цвести цветы.

Неужели она когда-нибудь обнимала эту темную голову, глубоко заглядывала в эти обманчивые темные глаза, целовала со страстью, на какую только была способна, эти тонкие губы умного рта?

Неужели в этих объятиях она находила небесное блаженство и этот голос заставлял звучать в ее сердце такие нежные струны и вызывал у нее такой трепет? Она с удивлением говорила себе:

— Ведь это все было, я все это переживала! А теперь ничто уже не имеет значения и не будет иметь значения между ним и мною...

Но она хотела показать, как прочно устроена ее жизнь теперь. Он для нее не имеет значения, но он все же существует.

Несколько позднее Кэртон спросил ее о Коти, но так мило и совсем иначе, чем он хотел это сделать раньше. Потому что во время его короткого визита к Саре прибавилось нечто новое к его старым чувствам к ней; это не было настоящее уважение к ней, но какая-то смесь уважения и зависти, а такое смешанное чувство часто насильственно заставляет смиряться.

Кэртон говорил себе, что Сара действительно была очаровательной женщиной, и притом хотя она и была теперь запретной для него, но ведь некогда она была влюблена в него. И вот, в то время как он смотрел на нее и восхищался ею, его не оставляла мысль, что было бы удивительно интересно расшевелить ее снова и нарушить ее невозмутимое спокойствие.

Он сделался искренне мил с Сарой, принимая насколько возможно вид старинного друга семьи.

Племянник Коти, Роберт, опекуном которого сделалась теперь Сара, влетел, как ураган, в комнату. Леди Диана тотчас же бросила на него кокетливый взгляд и на устах ее появилась улыбка, которую ее приятели называли «улыбкой охотника за дичью». Эта улыбка имела градации; она подавала только надежду, или соблазняла, или даже выражала требование. Роберту достались все три улыбки, и юноша пришел в восторг.

Он был похож на Коти. Черты лица у него были грубые, слегка семитские. Он был еще очень молод и располагал к себе своей безыскусственностью и простотой.

Он застенчиво поклонился леди Диане и Кэртону и с мальчишеской улыбкой уселся возле Сары к чайному столу.

Ему было двадцать лет, он был сиротой и должен был наследовать часть богатства Коти. Когда он находился в Париже, то жил в доме своего опекуна и проводил там все праздники. Дом Дезанжа должен был перейти к нему со временем.

Он весело разговаривал, с быстротой поедая мелкие печения. Сара и он были большими друзьями с первой же встречи.

— Читали газеты? — спросил он. (Какие чудные эти миндальные печения!) — Неужели не читали? Так прочтите. Они наполнены делом Луваля. Нет конца толкам по этому поводу. Страшно громкое дело... Но я уверен, что Гиз спасет Луваля. В одной из газет сказано, что он так хорошо говорил, что заставил завыть всю аудиторию, т. е. я хочу сказать: плакать, вы понимаете?.. Я как раз встретил его, он был с Адриеном и был удивительно любезен. В нем нет никакой позы. А могла бы быть, знаете ли! Он вышел прямо из суда, а там все уставились на него, без конца поздравляли его и смеялись. Он выглядит также ужасно молодым. Вряд ли ему больше двадцати пяти лет.

— Вы говорите о Жюльене Гизе? — вмешался Кэртон. — Умный парень. Я знавал его.

— Сколько ему лет, как вы думаете? — настаивал Роберт.

— О, двадцать восемь или двадцать девять, я полагаю.

— Так много? — наивно воскликнул Роберт.

— Ну, после этого мне надо спрятаться, — сказал Кэртон. Он держал в своей руке руку Сары и ласково смотрел на нее.

— Могу я прийти опять? — спросил он.

— Ну, конечно.

Она с такой же открытой улыбкой смотрела на него, и ему это было неприятно.

Кэртон спросил Роберта, не желает ли он посетить его, и юноша с радостью принял приглашение.

— Какой красивый человек! — сказал Роберт, когда Кэртон вышел.

Леди Диана засмеялась.

— Он был влюблен в Сару, — сказала она.

— Вкус у него недурной, — заметил Роберт шутливо, глядя на Сару.

Закурив папироску, он сказал ей:

— Не пойдем ли мы теперь наверх, Сюзетт? — Он взял ее под руку, и они пошли наверх в комнаты Коти.