На мгновение его взгляд задержался на ее глазах, затем он сел, и его пальцы запорхали по клавишам, возрождая к жизни творение Верди. Неосознанно Канди оглядела комнату. Сью, конечно, смотрела на нее, полковник и миссис Райленд, сидевшие у камина, тоже наблюдали за ней, даже Джон небрежно поглядывал в ее сторону. Казалось, что-то сжало ее горло, и, хотя Канди честно попыталась взять первую ноту, она так и не смогла запеть. Итальянец мастерски прикрыл ее, но глаза его были укоризненными и даже, как ей подумалось, немного подозрительными. Его осуждение привело ее в чувство. Она начала петь, и ясное, чистое, нежное сопрано прозвенело в тихой комнате с такой мелодичной безупречностью, что мужчина за роялем быстро взглянул на нее, и даже Джон, наклонившийся, чтобы выбросить в камин окурок сигареты, удивленно оглянулся. Голос Канди имел еще юный тембр, но в нем было самое важное — дар передать потрясающую глубину чувств. Когда она продвигалась вперед через знакомую арию, весь трагический пафос несчастной судьбы Гилды окружил, казалось, и саму Канди. Возможно, чувствуя себя такой же потерянной и обиженной, она почти случайно смогла передать ранимость героини Верди так впечатляюще, что, прежде чем закончила, Сью ощутила в горле предательское пощипывание, и даже полковник Райленд, совсем не любитель оперы, отставил в сторону свой бренди и прошептал жене, что девочка очень хороша!

Когда Канди закончила, раздались бурные аплодисменты, трое из ее слушателей стали просить ее спеть еще, но граф ди Лукка сидел совершенно неподвижно перед клавиатурой и секунд тридцать, по крайней мере, ничего не говорил. Затем встал и поклонился ей.

— Благодарю вас, мисс Уэллс. У вас прекрасный голос.

Она рассеянно взглянула на него, а он улыбнулся ей, как мог бы улыбнуться умному ребенку, и повторил то, что только что сказал:

— У вас очень хороший голос. Позаботьтесь о нем.

— Скажите, чтобы она спела еще что-нибудь, граф! — Сью, лопаясь от удовольствия, лучезарно улыбнулась сестре.

— Не сегодня. Думаю, она немного устала.

Голос итальянца был твердым, и Канди была благодарна ему за понимание. Девушка чувствовала себя совершенно выдохшейся, исчерпавшей всю энергию, и даже осознание того, что она только что с большей силой и артистизмом, лучше, чем когда-либо раньше, исполнила трудную армию, сейчас очень мало для нее значило. Все было кончено — и это главное. Теперь ей хотелось только отправиться в постель. И, не особо заботясь, что о ней подумают, она так и заявила. Сью разинула было рот, чтобы запротестовать, но взгляд свекрови ее остановил, а итальянец, закрыв рояль, прошел вперед и открыл для девушки дверь:

— Спокойной ночи, синьорина.

— Спокойной ночи.

Канди оглядела комнату, не осознавая этого, и поймала взгляд Джона. Он поспешно отвернулся, и она поняла — он испытал облегчение оттого, что ему не придется больше говорить с нею этим вечером. Девушку охватило странное чувство — будто часть ее жизни закончилась.

Хор из слегка смущенных голосов пропел ей вслед «спокойной ночи», а граф решительно закрыл дверь, и Канди осталась одна. Более одинокая, чем когда-либо была в своей жизни.

Высокие напольные часы начали отбивать десять. Канди потрясла головой, словно освобождаясь от наваждения, затем медленно поплелась вверх по лестнице в свою комнату.

На следующий день, в воскресенье, в Грейт-Минчеме был праздник урожая. После завтрака полковник, миссис Райленд, Джон, Сью и Канди отправились в церковь. Что в это время делал римский католик граф ди Лукка, никто не знал, но Канди предположила, что он отправился к мессе. Это было прекрасное осеннее утро, и после службы они медленно возвращались домой, ступая по нанесенному ветром ковру из желтых буковых листьев. Боль в душе девушки, казалось, немного поутихла, как будто к ней приложили смягчающий бальзам. Некоторое время она шла между полковником Райлендом и Сью, затем, как ей показалось умышленно, Джон отступил назад и присоединился к ним. Сью тут же тактично утащила полковника вперед. Некоторое время Джон и Канди шли молча, и ее сердце билось так сильно, что казалось, Джон его слышал.

— Канди… — наконец проговорил он.

— Да? — спросила она, не отрывая взгляда от одинокой галки, парящей в небе.

— Твое пение прошлым вечером… это было что-то! Я… — Он поколебался и неловко засмеялся. — Я не знал, что у тебя есть голос.

— Раньше я мало пела… по крайне мере в последние годы. — Если он собирается и дальше вести этот вежливый разговор, зачем он вообще с ней заговорил? — Я не очень хорошо спела прошлым вечером, — добавила она. — Просто твой друг — очень хороший пианист… его аккомпанемент во многом помог.

— Не говори ерунды! — Джон явно был рассержен. — У тебя настоящий талант. Ты должна это знать. И надо что-то с этим сделать… что-то конкретное.

Канди промолчала.

— Очень жаль, что ты не смогла попасть в назначенное время к Каспелли, но есть и другие возможности, знаешь ли. Хорошие голоса, на самом деле хорошие, вовсе не обычная вещь. Великие имена в оперном мире всегда на виду. Например, когда я был в Риме… — Джон поколебался, затем поспешно продолжил: — Когда я был в Риме, я слышал о парне, который посвятил свою жизнь вот таким «открытиям». Он ищет таланты, затем учит их и делает все необходимое, чтобы подготовить их к карьере оперных певцов. Остальное, разумеется, зависит от них. Не все достигают звездных высот, но я знаю, что большинство его «гадких утят» превратились в лебедей.

Полуслушая его и глотая нелепое желание разразиться слезами, Канди пробормотала что-то невнятное.

— Я понял, — продолжил он, глядя на нее и явно решив не откладывать дело в долгий ящик, — что этот особенный парень делает все даром… во всяком случае, что касается его учеников. Он сделает это и для тебя.

Канди автоматически повторила:

— Сделает это для меня?

— Конечно, сделает. Я говорю это с уверенностью. Все, что тебе нужно, это обратиться с просьбой о прослушивании. У него есть представители как в Лондоне, так и в Париже. Ну, ты знаешь, люди, которые тщательно просеивают местные таланты в поисках жемчужины, а жемчужины отсылают к нему.

— Я не хочу никуда быть отосланной, — решительно заявила Канди.

— Прекрати говорить чушь, моя милая. Ты же хочешь что-то сделать со своей жизнью, правда?

Ему явно было неловко, и еще Канди поняла, что он сильно хочет, чтобы она сделала то, что он предлагает. И она знала почему.

— Тебе не стоит чувствовать себя ответственным за меня, Джон.

Она остановилась посреди дороги. В прозрачном осеннем свете волосы девушки сверкали ярче, чем буковые листья у них под ногами, а ее глаза, огромные и встревоженные, были похожи на заросшие тростником озера.

Джон сунул руки в карманы и пнул ногой камешек.

— Естественно, я чувствую ответственность за тебя. Я хочу увидеть, что ты с пользой распорядилась своим талантом… что-то получила от него.

Странно, рассеянно подумала Канди, видимо, раньше он не понимал, что у нее есть какой-то талант. Похоже, аналогичная мысль пришла и ему в голову.

— Я не знал, что ты можешь петь… я имею в виду вот так. Послушай… Канди, ты меня слышишь?

Она посмотрела на него невыразительными глазами.

— Я слушаю тебя, Джон.

— Я хочу, чтобы ты сделала так, как я говорю. Отправляйся в Лондон и повидайся с представителем этого парня. Пройди прослушивание. И глазом не моргнешь, как окажешься в Риме и начнешь обучаться для «Ла Скала».

— Я не хочу в Рим, — ответила она. — Я не хочу быть певицей.

Глубоко внутри нее что-то добавило еще: «Именно сейчас я не хочу быть никем!» Само существование казалось ей невыносимо бесцветным.

— Но почему бы тебе, по крайней мере, не попытаться? Если не получится, то хотя бы опыт будет.

«И еще это успокоит твою совесть», — тоскливо подумала девушка, и внезапно для нее вдруг все прояснилось. Пока Джон был в Риме, с ним случилось что-то очень важное, и теперь из-за этого он все видит иначе. В особенности ее, Канди. Или, вернее, он вообще едва ее видит, считая лишь существом, в отношении которого чувствует какую-то ответственность. И все это означает, что и для нее жизнь стала другой. Настолько другой, что едва ли имеет хоть какой-то смысл. Без Джона у нее не будет ни желаний, ни амбиций, ни надежд или даже страхов. Канди с трудом могла представить себе будущее. А коль скоро у нее нет своих желаний, намного легче согласиться с предложениями других. И поскольку она любит Джона… поскольку даже теперь чувствует побуждение делать то, что принесет ему счастье, она может, подумала Канди, согласиться с его предложением. Очевидно, это облегчит его совесть. А больше ничто не имеет значения.