— Не кажется ли вам, товарищ Блохин, что пора бы уже позаботиться о новых помещениях для заведения Могилевского?

— Да он вроде бы на размещение не жалуется, товарищ нарком, — ответил за коменданта Филимонов.

— Это хорошо. Но зачем же ждать, когда пожалуется?

— Мы готовы выделить ему под лабораторию еще несколько камер во втором доме, — подал идею комендант.

— Какие камеры? — недовольно поморщился Лаврентий Павлович, изогнув тонкие губы. — Это должны быть медицинские палаты. Товарищ Могилевский совершенно правильно ставит вопрос в своем докладе. И запомните, люди там занимаются серьезными исследованиями, представляющими особую государственную важность. А вы тут говорите про какие-то камеры. Ну и представления же у вас, товарищ Блохин. Никакой интеллигентности. Никакой научности. Я уже не говорю о политическом видении вопроса…

— Виноват. Я все понял, товарищ нарком.

— Вот и хорошо. Тогда выполняйте.

Блохин к тому времени уже больше десятка лет прослужил в своей должности. В ведении коменданта НКВД находились и внутренняя тюрьма, где он считался самым большим начальником. Ее камеры были заполнены как пчелиный улей. Там можно было отыскать специалистов любой профессии. Так что с квалифицированной рабочей силой проблем у него никогда не возникало. Набрать команду строителей из числа заключенных в любом количестве комендант мог в два счета. Если бы не хватило арестантов из внутренней тюрьмы, то по его требованию немедленно привезли бы заключенных из любой другой. ГУЛАГ-то был необъятный, а Блохин — один. И сравниться с его властью в этой империи не смог никто.

По практичному складу характера, да и мужицкой простоте, а больше всего в силу огромного тюремно-командного опыта Блохин никогда долго не рассуждал. Получил задачу — ее надо выполнять. Он сразу же отдал необходимые распоряжения по реконструкции помещений лаборатории, и буквально через несколько дней она преобразилась. Придирчиво осмотрев сделанное, комендант пригласил Могилевского и сотрудников лаборатории принимать работу.

Но ожидаемого эффекта все же не получилось. Могилевский, Муромцев, Григорович придирчиво раскритиковали ремонтников: все равно помещения выглядели по-тюремному. Только Хилов не выразил ни восхищения, ни недовольства.

— Понимаете, — впервые в жизни позволил себе Григорий Моисеевич выступить в качестве оппонента Блохина, — мы же занимаемся серьезнейшими экспериментами, настоящей наукой.

— Ну и что с того? — задетый критическими замечаниями, недовольно прорычал комендант, принимавший упреки только наркома да нескольких его ближайших замов.

— Человек должен ощущать себя в этих стенах так, словно он находится в естественных условиях: дома ли, на работе ли, на приеме у начальства…

— Ладно уж, — помрачнев, прохрипел Блохин. — Тоже мне науку открыли. Как дома это тюремное дерьмо должно себя ощущать! Может, к арестантам еще и официантку приставить, чтобы приходила к нему как любовница? Или баню с мраморным бассейном прикажете построить?

В глазах Блохина вспыхнули недобрые огоньки.

— И все же, товарищ Блохин, я настаиваю на том, чтобы приказ наркома был выполнен точно. Зачем нам с вами неприятности? — уже переходя на примирительный тон, заговорил Могилевский. — Комнаты или камеры, как вы их называете, должны выглядеть по-больничному и хорошо просматриваться нашими исследователями. А вот «пациентам» знать об этом вовсе не обязательно. И потом, надеюсь, вы не забыли, товарищ Блохин, что на открытие пообещал зайти к нам сам нарком Лаврентий Павлович Берия. Надо сделать все, чтобы ему у нас понравилось.

Упоминание о Берии немного умерило недовольство коменданта НКВД. Нарком действительно последнее время уж очень пристально следит за лабораторией Могилевского и вполне может посетить эти «палаты». Если ему что-то не понравится, тогда хорошего ждать нечего. Испытывать лишний раз на себе гнев начальства совершенно не к чему. Пожалуй, тут Григорий Моисеевич прав.

— У нас вообще для таких исследований и наблюдений давным-давно в каждой камере «собачники» устроены. Те самые, через которые заключенным выдают баланду. Ну а скрытно — так это можно и через волчок смотреть. Я-то думал, что для тебя этого вполне достаточно. А вам, значит, треба поделикатней, — вздохнул, почесывая квадратный бритый затылок, Блохин. — Ладно, так и быть, подмарафетим еще немного камеры. То есть, тьфу ты, ваши «палаты», лампочки дополнительные вкрутим. Не волнуйся, Григорий Моисеевич! Раз надо, все организуем в самом лучшем виде. Будет для твоих «птичек» не тюрьма, а курорт наподобие Цхалтубо! Окошки под потолком маленькие сделаем, чтобы при ярком свете снизу арестанты ничего не могли заметить. Идет?

— Годится, — согласился Могилевский.

Комендант весело заржал, сотрясаясь всем огромным телом.

Большую комнату на первом этаже углового здания в Варсонофьевском переулке разбили на пять камер-палат, двери которых с увеличенными глазками выходили в просторную приемную с вполне приличной больничной мебелью. Одну из камер сделали герметичной — ее Могилевский все же решил приспособить для испытаний действия ядовитых газов. Начальник лаборатории не оставлял честолюбивых надежд реабилитироваться перед наркомом Берией за обидную неудачу с рицином. Помимо дверей смотровые глазки смонтировали и в стенах, как и обещал Блохин — под самым потолком. Снаружи к ним приходилось подниматься по лестнице. Зато оттуда можно было совершенно незаметно вести наблюдение за «пациентом». Заключенный наблюдателя не видел — прямо в глаза ему бил яркий электрический свет лампочки с направленным металлическим абажуром. Так что присмотреться к находившемуся рядом отверстию было невозможно. Ввели круглосуточное дежурство сотрудников лаборатории. В обязанности дежурных «врачей» входило наблюдение за подопытными, заполнение дневников, ведение специального журнала.

Повторное новоселье состоялось в конце 1940 года. Оно уже не сопровождалось официальной церемонией и «жертвоприношением», как в первый раз. Все произошло буднично, без суеты и лишнего шума. Да и сам Могилевский стал другим. Он уже не переживал, не испытывал озноба, его не пробивала дрожь в коленках. Так, промелькнуло нечто наподобие небольшой горечи в сердце — как-никак заведение предназначалось для уничтожения людей. Но пара стограммовых стопок водки мгновенно сняла и это неприятное ощущение.

Традиционный «банкет» по случаю открытия «больничных палат» все же организовали. Как же обойтись без этого? Мероприятие затянулось до полуночи.

— А ну их всех, — шепнул на ухо Могилевскому Блохин. — Поехали к нашим машкам в Кучино. Пускай помнут нас в баньке как следует. Расслабляться надо всегда по полной программе. Ведь завтра воскресенье — выходной день!

Комендант вызвал служебную машину, и они отправились в Кучино.

Адрес Женьки Кораблевой ассистент лаборатории Хилов запомнил наизусть: Мытищи, улица Огородная, 12. Поначалу он и не помышлял о поездке к ней, вспоминая последние минуты ее пребывания в холостяцкой квартире, и особенно истеричный крик, в котором слышалось одновременно и отчаяние, и откровенная ненависть, и переживание глубоко нанесенной обиды. Сознавал, что и вид, в котором он поутру предстал перед ней, наверняка, кроме отвратительных воспоминаний, ничего другого в памяти девушки не оставил. Так что надеяться на теплую встречу или хоть какую-то взаимность не приходилось.

Но в последнее время у него завелись деньжата — изменение отношения к лаборатории сказалось и на зарплате, к тому же ему присвоили очередное звание. Он приосанился, недорого прикупил по случаю вполне приличную мебель, оставшуюся от ликвидированных «врагов народа», обставил квартирку, оклеил стены новыми обоями, и она приняла вполне приличный вид. Кроме того, справил себе новую шинель, получил хромовые сапоги, подстригся, стал даже покупать одеколон «Шипр» и каждое утро им освежаться. И сразу же заметил, что встречные женщины перестали морщить нос, проходя мимо него по улице, а во взглядах некоторых улавливался даже интерес.