Моя сестра Тереска только что сдала свою «матуру». ^[3]Это было достижением для семнадцатилетней девушки, и в награду родители разрешили ей поступить в Варшавскую высшую школу журналистики. Мечта должна была сбыться в сентябре, и она в эйфории ждала осени. А пока каждую свободную минуту проводила в седле, будто желая уверить своего норовистого мерина Ветерка, что разлука будет временной.

Мне тоже предстояло выйти в большой мир. Отец постановил, что в течение года я буду посещать «самую лучшую» частную школу в Варшаве с довольно претенциозным названием «Будущее». Затем я должен был поступить в Первый кадетский корпус во Львове. Отец придерживался мнения, что мне требуется мужская дисциплина, а львовский корпус как раз этим отличался. Эти планы находили у меня горячую поддержку. Первый кадетский был школой моей мечты: столичный блеск и перспектива военной славы перевешивали любые возможные сомнения относительно армейской муштры.

Усадьба и две прилегающие к ней фермы — мой маленький мирок — продолжали свое мирное, замкнутое на себе существование. Конечно, поговаривали о войне, и мы знали, что наша кавалерийская бригада во главе с молодым генерал-майором Владиславом Андерсом уже передислоцирована к границе Восточной Пруссии. Его конные отряды проносились мимо нашей усадьбы во время недавних маневров — и нам они казались непобедимыми. Двадцать лет назад, во время польско-советской войны, такие люди, как Андерс, разбили Красную армию. Я совершенно не замечал, каким озабоченным становился мой отец (опытный штабной офицер). Большая карта Европы, недавно появившаяся в его кабинете, была усеяна булавками и стрелками, нацеленными на Варшаву с севера, запада и юга. Вскоре нашу немецкую гувернантку, фрейлен Мари Шмидт, отправили обратно в Берлин. Сборщики фруктов, тоже немцы, незаметно исчезли. Мадемуазель Фелисите, французская гувернантка, уехала домой. В последние дни этого августа на почту стали часто отправляться верховые: отец напряженно ожидал указаний из Варшавы.

А я посреди всех этих событий жил как ни в чем не бывало и не задумывался, что все это означает. Напротив того, я был полностью поглощен своей новой ролью: теперь я сопровождал отца, когда он объезжал поместье. Это был своего рода обряд посвящения: я оставлял женщин и детскую ради публичного выезда с отцом. Говоря языком деревни, я вступал в роль «панича», молодого господина. Я помню, как внимательно отец наблюдал за мной во время этих поездок. Тогда я считал, что он проверяет, насколько хорошо я держусь в седле. Сейчас я думаю, что в преддверии надвигавшегося шторма он вдруг забеспокоился, как я буду расти без него.

Первого сентября, в прекрасный день позднего лета, в Польшу вошли немецкие танки. По радио сообщалось о ковровых бомбардировках мирных объектов. Не дожидаясь нарушения государственной границы Польши, генерал Люфтваффе Вернер фон Рихтхофен отдал своим пикирующим бомбардировщикам приказ нанести удар по Велюни, приграничному городку, не имевшему никакого стратегического значения. Однако для генерала огромное значение имел сам налет: он устроил испытательный вылет по живым целям для своих новеньких «штук». Люфтваффе сравняли с землей городскую школу, больницу и практически все вокруг. В это сентябрьское утро Велюнь заняла место в истории, в одном ряду с Герникой. Регулярная армия Польши была лишена резервистов, поскольку в последние мирные дни западные союзники неоднократно просили польское правительство повременить со всеобщей мобилизацией — пока не стало уже слишком поздно. Мой отец тоже так и не получил долгожданного приказа: затерянный среди восточных болот Лобзов был вне досягаемости для работавшей на пределе возможностей системы связи.

Первое сентября началось обычным порядком. Рано утром из Деречина на велосипеде приехал полицейский осведомиться о местонахождении лобзовских немцев, гувернантки и работников. Удовлетворившись ответом, что их уже нет с нами, он проследовал далее. Тем же утром мать решила отправиться в Деречин. Я обратил внимание, что это внеочередная поездка, потому что была пятница, а еженедельные поездки матери в Деречин приходились на вторник — базарный день. Я попросил разрешения поехать с ней, и мы сели в «волант» (наш четырехколесный экипаж на каждый день) и поехали, на козлах сидел наш кучер Косовец, облаченный в летний пудермантель ^[4]и фуражку. Мы приехали в магазин пана Веняцкого и увидели привычную картину: хозяин угощал гостей шоколадом на серебряном подносе. Единственное, что отличало этот день, — в магазине было непривычно много народу. Моя мать чинно вошла в магазин, завела беседу с друзьями и знакомыми и демонстративно купила только два килограмма сахара. Толпа начала рассеиваться, решив, что оснований для экстренных закупок нет. Это был впечатляющий пример публичной кампании, хотя, вероятно, благоразумнее было бы не мешать хозяйкам Деречина забивать свои кладовые.

Отчаянные попытки отца связаться с парламентом, который располагался на улице Вейске, были безуспешны. За обедом, прошедшим в напряженной обстановке, отец говорил, что пойдет воевать. Это была пустая мечта, он отлично знал, что сенаторы не могут служить на действительной военной службе. Чего он не знал, так это что через два дня, 3 сентября, этот закон отменят. Поэтому он поступил так, как поступил бы в подобных обстоятельствах лучший из наполеоновских маршалов: он решил «идти на выстрелы». В тот же день, 3 сентября, кучер Косовец отвез его на станцию, на сей раз в сияющей «виктории» (нашей парадной карете). В Зельве отец начал свой марафон навстречу немецкому оружию — к Варшаве.

Мать, полная тихой решимости, осталась заниматься делами в Лобзове. Вести с фронта ничего хорошего не сулили, но на мне это никак не отразилось: вокруг меня война не давала о себе знать. Мать, как всегда оптимистичная, была убеждена, что вмешательство Франции и Англии неизбежно. Ее уверенность успокоила нашего управляющего пана Домбровского и работников. Усадьба и фермы, будучи вдали от фронта, шоссе и железных дорог, продолжали жить своей размеренной жизнью.

На самом деле мы уже успели столкнуться с врагом лицом к лицу, но эта встреча оказалась вполне невинной. Обходя свои ульи и сад, мать услышала шум низко летящего самолета. Когда он пролетал мимо, она, в полной уверенности, что это наш, помахала пилоту, а тот помахал ей в ответ. Тогда мать увидела на фюзеляже черный крест. Моя няня Мартечка негодовала, и я впервые услышал, как она отчитывает хозяйку: «Пани следует быть осторожней!»

Должно быть, это был самолет-разведчик, потому что вскоре в отдалении послышался грохот бомбежки. Позже мы узнали, что в 30 километрах от нас разрушен мост через Неман. Этим безоблачным днем люди смотрели на небо, и, конечно, высоко над головой загудел самолет и сбросил на Деречин одну-единственную бомбу. Ориентиром был, очевидно, шпиль нашей церкви, потому что бомба разорвалась прямо рядом с ней. На этом месте осталась огромная воронка. К счастью, обошлось без жертв.

Война пришла к нашему порогу. А из Варшавы вестей так и не было. Мать поставила викторию постоянно дожидаться на станции, и чем дольше мы ждали, тем становилось тревожней.

Однажды утром, думаю, это было 12 сентября, мне сказали, что отец вернулся поздно ночью, и мы не должны шуметь, потому что он отдыхает. Когда он наконец появился, он все еще выглядел усталым. И — что поразительно — он, великолепный рассказчик, хранил молчание. Матери удалось вытянуть из него какие-то детали, и по ним я могу теперь реконструировать, что произошло. На Зельве (нашей железнодорожной станции) ему сказали, что прямое железнодорожное сообщение с Варшавой уже перерезано. Ему посоветовали кружной путь через Брест, на добрых 150 километров дальше к юго-западу. В Бресте, когда он наконец туда добрался, он увидел длинные составы без опознавательных знаков на боковых путях. Ему (шепотом) сообщили, что это первая волна эвакуации, там были и высшие эшелоны правительства. Наверно, отцу следовало в Бресте развернуться, но он этого не сделал, он решил идти против течения, все еще надеясь, что в столице его могут ожидать инструкции.