Фюзеляж в обычном понимании отсутствовал, как и пилотское кресло. По задумке Самохвалова он в момент разбега должен был удерживать планер за поперечную перекладину, как на «Орле», и катить конструкцию вперед по деревянному настилу на двух колесиках. В момент отрыва от поверхности он собирался прыгнуть вперед на подвес, подтянувшись за поперечину, расстопорить рукоятку управления и продолжить полет, возлежа животом в люльке подвеса, удерживая левой рукой рукоять, подобную стоявшей на «Орле», а правой управлять высотой и креном. Между колесами и авиатором оставалось достаточное пространство, чтобы со временем туда впихнуть сигару реактивного двигателя и зафиксировать первый моторный полет. На бумаге выглядело так гладко!

Для начала «СаМоЛет» никак не хотел взлетать в режиме воздушного змея, беспилотный, с сорокакилограммовым мешком песка вместо Пети. Несмотря на аэродинамический профиль крыла, обтянутого с двух сторон шелковой тканью, пропитанной лаком, планер разгонялся лебедкой против ветра, чуть приподнимался над деревянным настилом и тут же опускался, как только трос переставал натягиваться на барабан. Где среди Западно- Европейской равнины найти устойчивые ветры, которые держали бы аппарат как в Коктебеле?

Набегавшись в волнении вокруг верхушки горы, Самохвалов объявил перерыв до завтра. Его тут же облепили пейсатые мастера, объясняя, что гривенник за день работы — издевательство над бедными евреями, и нужно накинуть еще полстолько. Прохор посмеивался, а его супруга особенно сильно гремела чугунками с едой, в звуке давая выход антисемитским эмоциям.

Черноволосые и темноглазые подростки, полный день норовившие подержаться за планер, трос или лебедку, также заявили, что они работали, и вымогали по паре копеек. Со злости Самохвалов шуганул их всех, пригрозив нанять вместо Иосифа и Хаима таких же умельцев из Острошицкого городка. Не получив ни гроша свыше обещанного, евреи запричитали «ой вей!» (какое горе!), сели в повозки и укатили в Логойск, но назавтра появились как ни в чем не бывало. Из юной поросли притащился лишь сын Менделя — Мордка, который вызвался помогать исключительно из любви к авиации.

Расстроенный планерист приказал переделать помост. В отличие от опыта Можайского, чей снаряд катился под уклон, Самохвалов решил разгонять аппарат вверх по принципу трамплина. У переднего обреза настила помощники привернули блок. По замыслу трос, пропущенный через блок, разгонит планер, а в момент взлета Петр рукой отстегнет карабин и взмоет ввысь.

Просчитывая этот вариант в уютном питерском кабинете, компаньоны не учли, что планерист в момент отрыва от земли — весьма занятой персонаж. Ему нужно оттолкнуться ногами, прыгнуть вперед в люльку убегающего экипажа, устроиться в ней, освободить ручку управления. В итоге Самохвалов так и не смог отстегнуть трос. Планер перепрыгнул через лебедку и, удерживаемый на привязи, со всего маху влетел в землю метрах в двадцати за ней.

Технический персонал вытащил авиатора из-под обломков. Петя выглядел страшно. Он разбил голову о рукоять, от мгновенной перегрузки ремень подвеса сдавил ребра, и они треснули. Каждый вздох отдавался болью.

Аппарат тоже был серьезно ранен. Мало того, что пострадало крыло, вдобавок погнулись стойки шасси, сорвались расчалки и крылья для управления креном. Лопнула тяга к хвостовому оперению.

Когда горе-летчик убедился, что Планерная гора и обеспокоенные еврейские лица перестали кружиться перед глазами, он наказал Прохору свезти себя в минскую губернскую больницу, а мастерам ремонтировать аппарат, посулив денег. В Силичи Самохвалов вернулся дней через десять, похудевший, съежившийся, с перемотанной головой, перетянутыми ребрами, но по-прежнему полный идиотской решимости заставить «СаМоЛет» летать. К его удивлению все оказалось на месте, почти трезвый солдат радостно замахал руками, шавка не менее радостно залаяла, а евреи выкатили нескромную сумму в виде счета за реанимацию птички. Зараженный всеобщим энтузиазмом, Петя выплатил мастерам половину запрошенного, чем их удивил, обрадовал и немного разочаровал — наследники одного из колен Авраамовых искренне уважали чужое умение торговаться.

Планер, идеально отремонтированный, стоял у дощатого помоста, нацелившись в небо острым углом буквы V. Самохвалов проверил крепления, пошевелил ручку управления, попробовал забраться в люльку и взвизгнул от боли. Туго бинтованные ребра напомнили о себе.

— Азохн вей! Вам, пан, таки не стоит самому пгобовать.

— А что мне делать, Хаим? Сидеть, как поц с мытой шеей? — наобщавшись с евреями, Петр невольно нахватался их выражений. — Сентябрь на носу. Скоро дожди, не до полетов будет.

— Господин Петр Андреевич, дозвольте мне! — глаза юного Мордехая были столь просящими, будто он вымаливал что-то материальное, а не право сломать хребет, грохнувшись с высоты. — Смотрите, что я придумал. Видите, крепление троса теперь не замком, а простым крюком. Как только ваш самолет оторвется от досок, отец стопорит лебедку, я перелечу его, и трос соскользнет.

Самохвалов осмотрел крючок и удивился, как не додумался до столь очевидной мелочи. Можайскому, куда как более опытному конструктору, сие тоже не пришло в голову. Но как отпустить в полет подростка, когда во время первой попытки сам чуть не убился?

— Хаим, ты понимаешь, как это опасно! Неужели разрешишь сыну такой риск?

— Бить евгеем везде опасно, господин, особенно в этой стгане. Но мами умный, весь в меня — он спгавится. Поднимется на сажень к Богу — Бог поможет.

Еще раз проверив аппарат и снова убедившись в своей летной непригодности, Самохвалов решился. Он долго рассказывал парню про свои европейские и крымские полеты, объяснял про поддержание скорости, управление креном и т.д. Словом, повторил все, что ему внушал Арендт на пронизывающем крымском ветру.

С полным ощущением, что он делает глупость, Самохвалов сам развел огонь в топке паровой машины. Забулькало в котле, стрелка манометра поползла к рабочей зоне. Петр сходил в избу, взял «Кодак» и установил его на треногу. В этом полете он только зритель.

Мордка стащил шапку с головы и снял черную куртку. Споро залез на подвес, ухватился руками за перекладину и ручку управления. Иосиф подхватил его за ноги, плечом подпер балку хвостового оперения.

Солнце клонилось к закату. Безветрие. Петр сделал первый кадр — на исходной позиции. Руки дрожали. Если бы не авария при первой попытке, он бы так не нервничал. Наконец котел набрал давление, Хаим махнул рукой и повернул рычаг лебедки.

Иногда мгновения вмещают минуты, а то и часы. Свист пара, чуханье паровой машины, скрип блока и дробный стук башмаков Иосифа по деревянному настилу слились в какофонию запуска. Хаим торопливо остановил лебедку, поймал выпавший конец буксира, и три головы повернулись вслед за улетающим аппаратом.

Потрясающая картина. На фоне садящегося августовского солнца, далекого леса и зеленого пастбища скользит вдоль склона окрыленный человек.

Магия полета. Под ногами нет земли, к которой привязан с детства, по которой бродили тысячи поколений предков. Ветер в ушах и глазах. Небывалая скорость. Ощущение поразительной легкости, иллюзия могущества, ожидание подъема к самым облакам...

Мордка покачал крылом, выровнял планер, опустил хвост, вытянул ноги и плавно коснулся земли. Но вздох облегчения застрял в глотках, когда колеса зарылись в грунт, и аппарат, кувыркнувшись через нос, шлепнулся на спину.

Бежали все. Черным вороном с развевающимися пейсами и бородой несся Мендель, за ним шариком катился толстый Кац, трусил Самохвалов, придерживая руками ноющие ребра, и даже хромой Семенов попытался изобразить некий спринт. Но еще до прибытия спасательной команды юный планерист слез с крыла, оказавшегося под ним, выпрямился и станцевал нечто похожее на «Семь-сорок», своим видом показывая: происшедшее его полностью устраивает. Петр на радостях, что все обошлось, вручил испытателю рубль и тут же понял, как погорячился: в юных еврейский глазах загорелась уверенность, что установлена твердая ставка за каждый полет.