И лишь одна маленькая деталь по-прежнему не давала покоя: каким образом Эфраим Кросс узнал номер моей социальной страховки?

Во многих городах — например, в Чикаго, Атланте или Нью-Йорке — никому в голову не придет назвать здание Ситизенс Плаза небоскребом. В нем всего-то каких-нибудь тридцать жалких этажей. Однако в Луисвиле этот серый лоснящийся домище гордо возвышается над более старыми постройками. В нашем городе Ситизенс Плаза несомненный и самый главный небоскреб.

Большинство моих соседей по Холмам даже понятия не имеют, где находится эта достопримечательность. Впрочем, мои соседи в основном пожилые люди, для которых оказаться в центре города все равно что мышке попасть в лабиринт. Сама я спокойно езжу в центр, несмотря на то что улицы с односторонним движением порой сбивают с толку. И в Ситизенс Плаза бывала не раз, оформляя сделки с клиентами в какой-нибудь из юридических фирм, что свили гнездо в этом гигантском скворечнике.

В тот понедельник я бы так же спокойно отправилась в центр, если бы денек не выдался типично летним, по-луисвильски летним, а таких деньков в нашем городе можно насчитать немало. Хотя было только начало июня, предсказатель погоды на третьем канале объявил, что ртуть в градуснике настойчиво рвется к отметке 44, и, судя по тому, насколько тяжело дышалось в семь часов утра, предсказатель говорил чистую правду.

Летом Луисвиль не ограничивается жарой. Это было бы слишком просто. Я живу здесь всю жизнь, и каждый год наш город идет на рекорд, перекрывая свои собственные достижения по части влажности и духоты. Летом в воздухе Луисвиля можно полоскать рот. А иногда нашим воздухом можно и закусить.

В полвторого я привезла клиентов, которым показывала дом в Шелби, на стоянку перед "Кв. футами Джарвиса Андорфера"; кондиционер моей "тойоты"-семилетки задыхался и хрипел. Мне явно следовало переодеться, прежде чем отправляться на чтение завещания. Воздух снаружи был консистенции горчицы, и мое синее льняное платье противно липло к спине. Не исключено, что клиенты не купили дом, который я им навяливала, только потому, что не могли находиться со мной рядом ни одной минутой дольше. Итак, оставалось либо ехать домой переодеваться, либо вылить на себя ушат духов. В последнем случае на меня бы слетелись пчелы. Со всех окрестных лугов.

Решив, что переодеться будет безопаснее, дома я облачилась в темно-серый костюм в полоску, темно-серые туфли на низком каблуке и темно-серые колготки — несомненно, в этом сезоне все приличные наследники выбирают именно такую цветовую гамму. Собиралась я в мрачности: такой наряд от жары не спасает, но единственное платье, которое я не сдала в чистку, было мало того что без рукавов и с пышной юбкой, так еще и белым в ярко-красный горошек. Я купила его под влиянием момента, когда вдруг почувствовала себя древней старухой. Платье не помогло. В нем я выглядела еще старше — и глупо в придачу.

Для церемонии оглашения завещания больше подходил костюм. Он был, как и подобает случаю, строг. И предельно скромен. Разве что одеяние монахини выглядит скромнее, но я им вовремя не запаслась. А надо было.

Но, видимо, напрасно я принесла себя в жертву, напялив костюм. Стоило мне подняться на двадцать третий этаж и войти в огромные двойные двери, отделявшие фирму Бентли, Стерна и Гласснера от других помещений, как из кабинетов, расположенных вдоль коридора, повыскакивали служащие, оглядели меня с головы до ног и снова исчезли. Возможно, у меня разыгралось воображение, но их взгляды не показались мне одобрительными.

— Чем могу служить?

Я сразу узнала голос: за столиком дежурного сидела Ледышка. На вид около тридцати, темно-каштановые волосы, темно-карие глаза, темно-коричневое платье. Она напоминала эскимо — белое мороженое окунули в шоколад.

— Я Скайлер Риджвей и…

Ледышка не дала мне договорить. Она глянула на меня с безграничным презрением, поднялась и бросила отрывисто:

— Будьте любезны, следуйте за мной.

Затем, даже не проверив, исполнила ли я ее просьбу-приказ, устремилась по коридору. Мне пришлось перейти на рысь, но прежде я покосилась на табличку с именем, стоявшую на столе. Табличка гласила: "Банни Листик". Честное слово. Я не шучу. И эта женщина смотрит на меня свысока? С таким-то именем? Да что она о себе возомнила?

Банни Листик остановилась у массивной двери из красного дерева в конце коридора. Посередине двери, прямо перед вашим носом, красовалась медная табличка: "Эдисон Гласснер, адвокат".

Я хотела было обогнуть Банни и войти в кабинет, но у секретарши были свои соображения на сей счет. Она ухватила меня за локоть и произнесла:

— Вам следует знать, мы знакомы с миссис Кросс многие годы. И все мы здесь ее друзья.

Я уставилась на нее, не совсем понимая, к чему она клонит.

— Рада это слышать.

Клянусь, никакого скрытого смысла в моих словах не было. Я и в самом деле полагала, что бедная женщина, потрясенная ужасной смертью мужа, очень даже нуждается в друзьях. Тем не менее Банни глянула на меня так, словно я оскорбила ее в лучших чувствах. Поджала тонкие губки, расправила накладные коричневые плечи и строевым шагом двинулась обратно к столику дежурной.

Ничего не скажешь, на редкость нервическая особа.

Но оказалось, я преувеличивала. Банни была само спокойствие по сравнению с теми, кто ожидал меня в кабинете Эдисона Гласснера. Стоило распахнуть дверь, как все головы повернулись ко мне, словно ими управлял один и тот же механизм.

Голов было не так уж мало. Оглядывая комнату и чувствуя себя неприметной, как бородавка на носу, я узнала некоторые лица. Я видела их на фотографиях в четверговой газете, рядом со статьей об убийстве.

Дама с высокими скулами и царственной осанкой была вдовой покойного — миссис Эфраим Кросс. Она сидела в первом ряду, перед массивным дубовым столом, занимавшим большую часть комнаты. В жизни она выглядела даже моложе, чем на газетном снимке: длинный прямой нос, серебристые короткие волосы, зачесанные наверх. Как и я, миссис Кросс решила, что серый — самый модный цвет в этом сезоне. Ее простое шелковое платье было явно приобретено у какого-нибудь известного модельера. Не удивлюсь, если это незатейливое платьице стоило больше моей старушки «тойоты». Миссис Кросс сверлила меня взглядом.

Я отвернулась.

Рядом с миссис Кросс сидел ее сын, Матиас Кросс, также в сером. Его костюм в полоску походил на мой, вот только вместо юбки наличествовали брюки. Если бы не гримаса на лице, Матиаса можно было даже назвать красивым. На вид чуть больше сорока, лохматый бородач с темно-каштановой гривой едва не до плеч. Он явно чувствовал себя неловко в костюме, и мое появление не добавило ему раскованности. Сын, как и мать, не спускал с меня глаз.

Я опять отвернулась.

Слева от Матиаса сидела его сестра Тиффани, девочка лет шестнадцати. На снимке в «Курьере» Матиас и Тиффани были запечатлены вместе, вероятно в более счастливые времена: они смотрели друг на друга и смеялись. Помнится, прочитав статью об их отце, я долго разглядывала эту фотографию, размышляя о том, какими защищенными они казались, — защищенными с рождения и навсегда. Словно богатство — это пожизненная прививка от невзгод.

Полагаю, смерть отца была для них страшным ударом.

Тогда же я подумала, что «Курьер» мог бы отыскать более уместный снимок в архивах редакции. А так получалось, что отец погиб, а дети ликуют.

Возможно, Тиффани и было шестнадцать лет, но сегодня она выглядела как младшая школьница: жидкие каштановые волосы зачесаны на одну сторону и перехвачены заколкой, платье клюквенного цвета с рукавами-буфами и рядом клюквенных пуговиц от горла до пояса. Я предположила, что Тиффани слегка располнела, с тех пор как купила это платье. Пуговички держались на честном слове. Взгляд девочки — как вы уже догадались — был направлен на меня, просверливая во мне дыры.