Зима, морозъ трескучій, полночь, но свѣтло какъ днемъ!…

Вдали отъ жилья, среди густаго лѣса, укрываясь среди чащи, гдѣ топырятся и переплетаются голыя сучья и вѣтки, обсыпанные серебристымъ снѣгомъ, стоитъ человѣкъ.

Среди глуши и дичи лѣса, среди тиши ночной, ярко озаренный луннымъ свѣтомъ, такъ что лиловатая тѣнь пятномъ лежитъ за нимъ на сугробѣ — онъ одинъ здѣсь — шевелится, дышетъ, живетъ…. Все окрестъ него, мертвецъ нѣмой и бездыханный, окутанный и увитый бѣлымъ саваномъ.

Морозъ все убилъ и все зарыли будто кованыя и закаленыя снѣговыя глыбы.

Круглый мѣсяцъ сіяетъ среди яснаго, синеватаго неба и только изрѣдка укрываютъ его, низко и быстро несущіяся округлыя и крѣпкія облака. Какъ клубы дыма, облака чередою, на мгновеніе, застилаютъ мѣсяцъ и желтѣютъ отъ сквозящаго свѣта…. Но тотчасъ же мѣсяцъ, будто самъ прорѣзавъ ихъ, вылетаетъ изъ облачной паутины и могучимъ взмахомъ стремительно идетъ прочь, будто несется побѣдно, въ безпредѣльной и многодумной синевѣ ночи.

И каждый разъ только легкая и мгновенная тѣнь скользнетъ по бѣлымъ глыбамъ снѣговъ и исчезнетъ… Будто таинственный призракъ, безмолвно, безслѣдно пронесся по землѣ и умчался въ свой невѣдомый путь!..

A ясный мѣсяцъ въ небѣ, холодно веселый, будто тоже льдистый, равнодушно глядя сюда съ великой заоблачной шири, только и находитъ, что голую, сѣрую, шероховатую чащу лѣсную, да бѣлыя глыбы. И все здѣсь серебристо, лучисто и мертво… Только синіе и пунцовые огоньки и искры вспыхиваютъ, сверкаютъ и меркнутъ, будто бѣгаютъ и играютъ по стволамъ, вѣтвямъ и сугробамъ.

Незнакомецъ стоитъ на самой опушкѣ лѣса, полуукрытый сосной, а предъ нимъ маленькая прогалина лѣсная и бѣла она… Бѣла и чиста, какъ только можетъ быть бѣла снѣжная полянка, среди дремучаго бора, по которой нога человѣчья не ступала еще ни разу съ начала зимы. Ни пятнышка, ни соринки, ни единой точки темной. Ясная и гладкая глыба, какъ бы сахарная, вся усыпана алмазными искрами и серебрится, играя въ лучахъ мѣсяца; а утонетъ онъ на мгновеніе въ облакахъ, то синевой отливать начнетъ глубокій сугробъ.

Человѣкъ этотъ — охотникъ. Близъ него, на подачу руки, стоятъ, у ствола дерева, короткій мушкетонъ и длинная, здоровая рогатина, о двухъ стальныхъ зубцахъ. Но охотникъ забылъ, видно, про оружіе и, прислонясь спиной къ большому обледенѣлому дубу, откачнулся на него, засунулъ руки въ карманы мѣховаго кафтана, закинулъ голову въ мѣховой шапкѣ и все задумчивое лицо его въ лучахъ мѣсяца. Высокій ростомъ, плотный, могучій въ плечахъ, удалый по лицу и взгляду, онъ или забылъ, зачѣмъ стоитъ въ ясную полночь среди дикаго лѣса, или просто усыпило его — дѣло привычное. Или просто скучно стало, потому что давно ужъ онъ здѣсь. Во всей фигурѣ его есть что-то осанистое и гордое, что-то простое и важное вмѣстѣ и въ лицѣ, и въ позѣ, и даже въ одеждѣ. Молодое выбритое лице, безъ усовъ и бороды, красивый профиль чистаго лица, большіе темные глаза, задумчиво слѣдящіе за игрой мѣсяца съ облаками, — все говоритъ, что это не простой охотникъ — звѣроловъ изъ-за куска хлѣба.

Тишь полночная не нарушается уже давно ни единымъ звукомъ и не мудрено было задуматься ему и заглядѣться на небо. Долго стоялъ онъ такъ, не двигаясь и опрокинувъ голову, но, наконецъ, шевельнулся, тихо опустилъ голову, опустилъ глаза на серебристую полянку и вымолвилъ шепотомъ:

— Эхъ, моя бы воля…

Онъ вздохнулъ, зашевелился, передвинулъ ногами на утоптанномъ имъ снѣгу и сталъ озираться.

Оглядѣлъ онъ полянку, голую сѣть стволовъ, ее окаймлявшую, потомъ глянулъ около себя на оружіе, но, казалось, не вполнѣ еще сознавалъ окружающаго. Мысль его была еще слишкомъ далеко и еще не вернулась сюда, въ глушь, гдѣ топырится кругомъ этотъ обмерзлый лѣсъ, гдѣ этотъ морозъ трещитъ и гдѣ стоятъ, прислоненные къ обледенѣлой корѣ, рогатина и мушкетонъ, для любимой забавы, для боя, одинъ-на-одинъ, съ страшнымъ и сильнымъ, но всегда побѣждаемымъ врагомъ.

Однако онъ взялъ машинально сильной большой рукой тяжелую рогатину, откачнулся отъ дерева и оперся на нее… ради перемѣны положенія и отдыха тѣла.

Полупрерванная, движеніемъ его, мысль снова овладѣла имъ.

— Да, моя бы воля! вдругъ вслухъ сказалъ онъ и его собственныя слова разбудили и его самого и окрестъ молчащій лѣсъ.

Вдали раздался едва слышно какой-то звукъ. Не то хрустнуло что-то, не то звякнуло. И послѣ одинокаго робкаго звука снова воцарилось то же затишье, тотъ же застой… Только и жизни, что въ облакахъ, а на землѣ все замерло, все недвижно.

— Что-жъ, однако… Тоска какая… Да и морозно! Нынѣ должно быть, незадача отъ нѣмцева глазу, пробормоталъ онъ едва слышно, и повелъ плечами.

Онъ начиналъ чувствовать, что сильный морозъ сталъ, наконецъ, пробираться и подъ его мѣховой кафтанъ, опоясанный ремнемъ, съ серебряными насѣчками. У ремня торчалъ большой турецкій пистолетъ и висѣлъ длинный, кривой кинжалъ. Но, однако, охотникъ тотчасъ же снова поднялъ голову — и лицомъ къ мѣсяцу, снова забылъ про морозъ, лѣсъ и свою затѣю.

— Да. Лейбъ-Компанцы… Въ одну ночь все дѣйство произвели! вымолвилъ онъ снова вслухъ, но вдругъ тотчасъ же какъ бы опомнился, оглядѣлся на дикій лѣсъ и задвигался, окончательно разбуженный собственными мыслями.

Не сказаннаго вслухъ оробѣлъ, конечно, молодецъ, а тѣхъ мыслей, что наплывали, бились, роились и не укладываясь въ головѣ его, бѣжали и смѣнялись другими. Одна только изъ нихъ постоянно будто рѣзала остальныя, пропускала ихъ всѣ, а сама оставалась въ головѣ, точь-въ-точь какъ вотъ этотъ мѣсяцъ: пропускаетъ мимо себя встрѣчныя причудливыя кучки облаковъ и рѣжетъ ихъ… Они бѣгутъ прочь, дальше, невѣдомо куда, по далекой синевѣ, и исчезаютъ въ полночномъ небѣ, а мѣсяцъ хоть будто и плыветъ, а все тутъ, на мѣстѣ, и снова свѣтитъ, и снова сіяетъ.

Мысль эта тоже, какъ мѣсяцъ въ небѣ, давно ясно и несмѣняемо воцарилась въ головѣ его. Мысль эту неотвязную онъ и выразилъ вслухъ, словно въ отвѣтъ на все остальное, что наплывало въ молодую голову и смущало ее образами и картинами, которыя, одна ярче другой, одна заманчивѣе другой, были всѣ вполнѣ чужды всему окружающему. Чужды и окрестному дикому лѣсу и его вооруженію. И, знать, не забавитъ его та затѣя, которая привела его сюда: мерзнуть терпѣливо на морозѣ и, озираясь, прислушиваться ко всякому шороху или звуку, ко всему, что можетъ ожить вдругъ среди этой нѣмоты ночной, среди глубокихъ снѣговъ и помертвѣлой чащи.

— Времена не тѣ были… Да!.. снова отдался онъ своимъ грезамъ. — За то въ одну ночь… Простые рядовые, гренадеры… Теперь они лейбъ-компанцы, да дворяне, а то Ваньки, да Васьки были. A лѣкарь-то этотъ, французъ, да еще съ французскими же и деньгами, былъ тутъ не причемъ. Эдакаго одними деньгами не купишь!.. Сама государыня, сказываютъ, только вздыхала, да робѣла… Лестокъ чуть не силкомъ свезъ ее въ казарму… Божье изволенье все сотворило. Гласъ народа — гласъ Божій. A не будь его, какіе тутъ французскіе червонцы что сдѣлаютъ. A нынѣ гласъ народа воистину слышенъ. И черный народъ, и нашъ братъ, дворянинъ, и гвардія…. Только кличъ кликни кто… Первый! Да, но кто?! Кто?.. Моя бы воля… Эхъ, все пустое! Мысли одни!!

Раздался шорохъ среди чащи направо отъ полянки и охотникъ привычнымъ глазомъ быстро и зорко окинулъ оружіе за поясомъ, крѣпче обхватилъ рогатину и сталъ глядѣть пристальнѣе въ чащу. Что-то хрустнуло и звучнѣе и ближе и шорохъ приближался… Охотникъ двинулся слегка изъ-подъ дерева и сталъ на краю опушки, весь освѣщенный луной. Въ ту же минуту на противуположной сторонѣ тоже появилась фигура человѣка и раздался голосъ.