— И диковинное у насъ дѣло — нѣмецъ этотъ! пробурчалъ самъ себѣ завзятый и умный лейбъ-кампанецъ. Совсѣмъ инако, чѣмъ вотъ на ярмаркѣ или базарѣ бываетъ. Подвозъ великъ, а въ цѣнѣ не падаетъ! Д-да! Поди-ко, вотъ, развяжи это!..

Часу въ девятомъ Квасовъ все-таки разбудилъ своего названнаго племянника. Шепелевъ, зѣвая, мысленно ругаясь и посылая дядю къ чорту, натянулъ длинные форменные сапоги, напялилъ мундиръ свой изъ толстаго синяго сукна, съ краснымъ подбоемъ на отвороченныхъ фалдахъ, и пошелъ на ротный дворъ, гдѣ собиралась его рота на ученье.

Вскорѣ прибылъ ихъ маіоръ Воейковъ и вмѣстѣ съ Квасовымъ раздѣлилъ рядовыхъ на кучки, и каждая съ своимъ флигельманомъ занялась воинской экзерциціей, маршировкой и новыми пріемами съ ружьемъ и со шпагой, которые введены были съ мѣсяцъ назадъ, по примѣру голштинскаго потѣшнаго войска.

Шепелевъ встрѣтилъ въ одной изъ шеренгъ уже знакомое ему теперь лицо одного рядоваго, который весело кивнулъ ему головой и усмѣхнулся дружелюбно. Это былъ вчерашній ночной пріятель — Державинъ.

Ученье, благодаря сильному морозу и тому, что маіоръ Воейковъ былъ чѣмъ-то озабоченъ и не въ духѣ, продолжалось очень не долго.

Шепелевъ, какъ только могъ, скорѣе отдѣлался отъ экзерциціи ружьемъ и своего флигельмана учителя. Ему хотѣлось поскорѣе повидаться со своимъ ночнымъ товарищемъ по караулу и передать ему все, что съ нимъ, у принца, случилось послѣ его ухода. Но молодаго рядоваго уже не оказалось на плацѣ.

Розыскать Державина въ лабиринтѣ казармы, похожей на какой-то вертепъ, переполненный людомъ, солдатами, бабами и ребятишками, было дѣло не легкое. Молодой человѣкъ около получаса разспрашивалъ, гдѣ живетъ рядовой Державинъ. Вдобавокъ никто не зналъ фамиліи вновь прибывшаго въ полкъ рядоваго. A имя и отечество дворянина-солдата Шепелевъ самъ не зналъ. Пришлось давать примѣты розыскиваемаго товарища.

Наконецъ, одна толстая женщина, мывшая въ корытѣ тряпье, отозвалась сама, услыхавъ разспросы Шепелева.

— Это нашъ барченокъ… Гаврила Романычъ звать? спросила она фальцетомъ. Его, кажись, эдакъ, Державинымъ зовутъ.

— Да, Державинъ. Недавно пріѣхалъ изъ Казани.

— Ну, вотъ! Я тебя провожу родной мой.

И толстѣйшая баба, съ тонкимъ дѣтскимъ голоскомъ, провела Шепелева чрезъ весь корридоръ и ввела по грязной и мокрой лѣстницѣ, съ хлебавшими и провалившимися ступеньками. Въ темныхъ сѣняхъ она показала ему на большую круглую щель, изъ которой падалъ ясный, бѣлый лучъ свѣта и серебрянымъ пятномъ упирался въ полъ.

— Вотъ, родненькій мой, туточка и Гаврилъ твой Романычъ. Тута первый семейникъ нашего унтера Волкова и есть. Тамъ и твой Романычъ кортомитъ…

И баба, пропустивъ Шепелева впередъ, стала спускаться, спѣша къ своему дѣлу.

Шепелевъ хотѣлъ отворить дверь, но не находилъ, шаря рукой въ темнотѣ, ни крючка, ни щеколды, ни чего-либо, за что могъ бы ухватиться.

Онъ постучалъ и сталъ ждать никто не шелъ; онъ хотѣлъ опять стукнуть, но услыхалъ вдругъ, хотя вдалекѣ отъ двери, голосъ Державина, который кричалъ нетерпѣливо.

— Ну, потомъ! потомъ!!

Кто-то, очевидно, женщина, отвѣчала что-то неслышное и запертой дверью.

Затѣмъ снова раздался громкій, убѣдительный голосъ Державина:

— Да я-то почему же знаю, голубушка! Ну, сама ты посуди. Я-то почему же знать могу?.. Глупая же ты баба! Право.

Шепелевъ началъ опять стучать въ дверь, но прислушавшись, не идетъ ли кто отворять, услыхалъ только снова голосъ Державина, кричавшаго уже нетерпѣливо и сердито:

— A и я! А и ты! A и мы! A и онъ!.. Нешто человѣкъ такъ говоритъ, это птица такъ кричитъ… Птица, птица, а не человѣкъ!..

Шепелевъ сталъ стучать кулакомъ.

— Тяни пальцемъ-то… За дыру-то потяни, раздался чей-то басистый голосъ изъ-за двери.

Шепелевъ просунулъ палецъ въ замасленные жирные края дыры и, потянувъ, легко отворилъ дверь.

Передъ нимъ былъ снова небольшой корридоръ и перегородки. Здѣсь было, однако, немного чище.

— Гдѣ тутъ комната Гаврилы Романыча? спросилъ Шепелевъ, увидя чрезъ первую же отворенную дверь лежащаго на кровати унтера.

— Сюда, сюда… раздался голосъ Державина изъ-за другой перегородки.

И молодой человѣкъ вышелъ къ гостю въ коротенькомъ нагольномъ тулупчикѣ. За ухомъ его торчало большое гусиное перо.

— Здравствуйте, Дмитрій Дмитричъ… Спасибо вамъ, что пришли, пожалуйте! И онъ ввелъ Шепелева къ себѣ. — Какъ вы пролѣзли въ мою щель, въ мою камору, или, вѣрнѣе, выразиться въ эту Гомору.

— Меня проводила баба. A то и во вѣкъ бы не добрался…

Въ маленькой горницѣ Державина, на маломъ саженномъ пространствѣ, между двухъ перегородокъ, стояла кровать, покрытая пестрымъ одѣяломъ, сшитымъ заботливой и терпѣливой рукой изъ сотни разноцвѣтныхъ клочковъ ситца, въ углу помѣщался маленькій столъ съ нѣсколькими вещицами, съ десяткомъ книжекъ и тетрадокъ, а по среди нихъ стеклянная баночка съ чернилами и блюдце съ пескомъ… Въ другомъ углу, на полу, стоялъ красный сундукъ, обитый оловянными вырѣзками и бляхами и расписанный лиловыми цвѣточками. На немъ лежали снятый мундиръ, камзолъ и шляпа рядоваго. У потолка надъ столомъ висѣла темная икона и торчала запыленная верба. Надъ кроватью, пришпиленная булавками къ доскамъ перегородки, висѣла, загибаясь углами, сѣрая большая картинка, изображавшая императрицу Елизавету Петровну въ коронѣ и порфирѣ. Это была работа самого Державина, сдѣланная перомъ очень искуссно.

— Вотъ-съ, занимаюсь… Письмо пришла просить написать, сказалъ Державинъ, указывая на женщину лѣтъ сорока, которая собиралась уходить при появленіи Шепелева.

— Я изъ корридора слышалъ, какъ вы горячились…

— Я имъ часто такъ — къ сродникамъ пишу… и всегда въ горячкѣ…

— Вы писанье-то оставьте у себя Гаврилъ Романычъ, сказала женщина. Я ввечеру зайду.

— Да, да, ужъ ступай, Авдотья Ефимовна! Успѣется, не горитъ вѣдь! отвѣчалъ Державинъ.

— A то вы и сами безъ меня отпишите. A то у насъ стирка велика. Насилу къ Благовѣщенью управимся. Вы сами то лучше, родимый.

— Какъ можно, голубушка! Развѣ я могу знать, что тебѣ писать?

— И-и батюшка, а мнѣ то и гдѣ же знать!.. Вы грамотѣ обучены, такъ вамъ то лучше все извѣстно. Дѣло дворянское. а я хоть и хвардейская — а все тоже баба, деревеньщина.

Державинъ заволновался и обратился къ Шепелеву, указывая на женщину.

— Вотъ, государь мой, вѣрите ли? Завсегда такъ то… Придетъ вотъ какая изъ нихъ: напиши письмо, свекрови ли тамъ, теткѣ ли, шурину какому… Сядешь это и скажешь: ну, говори молъ, что писать… A она въ отвѣтъ: не знаю, родненькій мой. Ты ужъ самъ… И не втолкуешь вѣдь ни за что — хоть тресни.

Шепелевъ разсмѣялся.

Женщина стояла въ дверяхъ и заговорила, слегка обижаясь:

— Что-жъ? Мы ненавязываемся. Мой Савелъ Егорычъ за васъ на канавѣ вчера три часа отбылъ. Да на прошлой недѣлѣ тожъ, дворъ у Прыница мелъ… за васъ же. Сами знаете.

— Я, голубушка, это знаю. Я не корю, пойми ты, а напротивъ того, спасибо говорю, потому мнѣ легче писать, чѣмъ дворы мести, да канавы рыть… A я говорю про то, что коли пришла ваша сестра письмо отписать, такъ сказывай: что?

— Мы людине грамотные. Вы дворяне празгвожденья, такъ вамъ лучше.

— Да празгвожденья-то я будь хоть распрокняжескаго, разпроорхисвѣтлѣйшаго, — а все-жъ таки я, голубушка, не могу святымъ духомъ знать, что тебѣ нужно твоей свекрови отписать. Пойми ты это, Авдотья Ефимовна.

И Державинъ даже ударилъ себя въ грудь въ порывѣ одушевленія.

— Что же! мы не навязывается, совсѣмъ обидѣлась вдругъ женщина. Хазяинъ мой сказываетъ… На канавѣ-то какъ шибко ухаживаютъ народъ-то… Вчера онъ въ вашъ, значитъ, чередъ это былъ, съ морозу-то пришелъ, какъ изъ бани; рубаха мокрая на емъ, да и спину-ту не разогнетъ… Вотъ что, баринъ мой хорошій!.. A писулю-то писать неграмотному — какъ не взопрѣй, не напишешь.- A вамъ оно что?.. Тьфу, оно вамъ! Плевое дѣло! Сидите вотъ туточки, — да чирикаете по бумажкѣ… A на канавѣ…