— Как можно-с! Я все понял. Только, изволите видеть, это вам все так сдается. Ничего такого не будет; обвенчаемся мы — и заживем счастливо.

— Но ведь вы мне противны, я не могу любить вас! Повторяю: мне лучше не только в монастырь, а хоть даже утопиться, чем иметь такого мужа, как вы. Вы мне противны, поймите!

— За что же обижать, Софья Ермолаевна! — жалобно выговорил Макар. — Потом сами жалеть будете, что обижали.

Софья схватила себя за голову и понурилась. Макар что-то говорил тихо, протяжно, ласково, но она не слушала. Придя в себя, она оглянулась из беседки, окинула взором все пустое Девичье поле и подумала: «Бежать! Сейчас вот на его глазах спрыгнуть и опять бежать… Куда? В монастырь? Пожалуй, не примут. Да и найдут там. К рыбакам за рощу? Перевезут они на ту сторону… Искать спасения у кого-либо из мужиков на Воробьевых горах, а потом по старой Калужке бежать… Куда? Да куда глаза глядят! В Малый Ярославец! Всего-то сто верст! В три дня пройти можно. А там вотчина генерала Сергея Сергеевича. Княжна или скоро приедет туда со всей семьей, или уже там. А генерал второй раз, может быть, и не выдаст меня».

— Ох, пустое все это! Пустые мысли! — воскликнула вдруг Софья вслух.

— Вот уж именно правду истинную сказали, — отозвался Макар, — что все это пустые слова. Поглядите-ка, как славно мы заживем. Только бы вот эти лихие времена миновали скорей, а то ведь ничего не поймешь. Кто говорит, что наши придут, расквартируются солдаты, озорничать начнут. А кто говорит — и того хуже будет: наши Питер пойдут защищать, а в Москву француз придет. Да и сказывают еще, что француз-то этот самый разносортный. Сказывают, их сортов две дюжины, совсем разные, и будто они промеж себя не всегда себя понимают. Один лопочет на один лад, а другой тарарует на другой…

— Итак, ваше последнее слово! — воскликнула Софья. — Вы не хотите отказаться от меня? Стоите на своем? Мы все-таки будем венчаться?

— Полноте тревожиться, Софья Ермолаевна, попусту! И охота вам себя тревожить!

— Ну так вот же вам! Божусь! Вот хоть бы на эту святую обитель перекрещусь! — Софья перекрестилась три раза на кресты куполов Девичьего монастыря, светившихся на солнце, и произнесла твердо и страстно: — Клянусь перед Господом Богом, что после нашей свадьбы, как только выдастся случай, я убегу, и никогда вы меня на этом свете не найдете!

И, повернувшись, Софья быстро сбежала по лестнице беседки и бросилась бежать в дом по главной дорожке. В доме были настолько все настороже, настолько зорко присматривали за молодой девушкой, что в ту же минуту с двух-трех сторон бросились к ней горничная и дворник, а навстречу появилась из дому запыхавшаяся и тревожная сама сваха Глафира Исаевна.

Через пять дней в маленькой церкви около Девичьего монастыря, где священствовал отец Иван, произошло венчание. Тихон Егорович пожелал, чтобы сына его венчал их духовный отец, а Хреновы очень обрадовались обстоятельству, что церковь была у них под боком. Разумеется, на свадьбу явился и крестный отец Макара и привез в подарок невесте запястье и серьги с ценными камнями.

Все были веселы и довольны, как это всегда бывает на свадьбах, и только одна Софья была сильно бледна, но на лице ее не читалось страдания, а лишь одно крайнее озлобление.

После венца свадебный поезд двинулся к Хреновым, где уже был накрыт большой стол. У Ермолая Прокофьевича знакомых в Москве было много, и он позвал всех, но приехало очень мало. Все знакомые Хренова только изумлялись, в какое время надумал он праздновать свадьбу: в те дни, когда все укладываются и бегут из Москвы.

За столом все-таки было шумно и весело. Гости как бы забыли на время о тех бедах, которые стряслись над столицей. Но всех довольнее и счастливее был не молодой супруг, как это бывает всегда, а отец новобрачной.

Ермолай Прокофьевич сиял. В церкви, еще до начала бракосочетания, Живов отозвал его в сторону, провел в придел и там передал ему толстую пачку, перевязанную тесемочкой.

— Вот обещанное! — сказал он. — Тебе диковинным кажется, что человек неведомо зачем так деньгами швыряет. Следовало бы их отдать Макару или хоть Софье, а я тебе отдаю. Но это, вишь, потому, что мне надо было тебя купить. Ну а теперь разживайся на них, дочепродавец!

За свадебным пиршеством Хренов опять начал упрашивать Живова купить братнину фабрику. Он расхваливал все строение, большое место, идущее до самой Москвы-реки, говорил, что дело это можно сделать пока по-приятельски, на веру. А когда лихие времена кончатся, можно и формально все справить.

Живов ухмылялся и говорил, что он всего этого даром не возьмет, что оно ему совсем не подходяще.

— Вот будь у тебя в Москве дюжинки две стареньких деревянных домишек, так все бы я, Ермолай Прокофьевич, сейчас у тебя взял. Ныне бы вечером и деньги тебе отдал, и, как сказываешь, на веру. Деньги бы отдал чистоганом, а формальности всякие отложили бы до иных благих времен.

— Знаю. Да и всем ведомо! Все ахают! — воскликнул Хренов. — Все сказывают, диковен ты, Иван Семенович! И нашел ты время дома скупать… Да еще шутники сказывают: чем дом стоит хуже, да где поглуше, да потеснее, где нет у домов ни дворов, ни садиков, — вот эти-то самые ты и облюбовал. Ведь сказывают, что ты рехнулся, ибо не в такое время дома заводить.

— Спаси Бог, пускай сказывают, — улыбнулся Живов.

Часов в девять вечера был самый развал веселья. Гости сильно подвыпили, молодых Глафира Исаевна чинно, с соблюдением всяких обычаев, отвела в опочивальню и вернулась пировать. Софья, оставшись наедине с мужем, была удивительно ласкова с ним и просила только обождать в сердечной беседе об их будущей жизни, чтобы шумящие гости разъехались из дому.

Макар растаял от ласк молодой жены и готов был согласиться хоть в петлю за нее лезть.

Через часа полтора ласковых речей и поцелуев Софья вышла в соседнюю маленькую горницу всего на пять минут — снять венчальное платье и надеть простое. Разумеется, Макар остался ждать и мечтать…

В этой горнице Софью ждала сестра и помогла ей переодеться. Через несколько минут Макар толкнулся в дверь, но она была на задвижке.

— Софьюшка, — крикнул он, — чего же ты так проклажаешься! Я соскучился.

— Сейчас. Обожди малость, — ответил голос Ольги.

Через минут пять Макар снова стал окликивать жену:

— Что так долго? Софьюшка? А, Софьюшка?

— Да посиди ты малость, неугомонный! — снова откликнулась Ольга за самой дверью.

— Чего же она молчит? Ты все за нее ответствуешь.

— Она вышла на минуту… Нельзя же! При молодом супруге мало ли что стеснительно. Потерпи минуточку.

Снова потерпел Макар и снова стал звать, но уже никто не ответил ему из-за двери.

— Софьюшка? Олюшка?.. Да отвечайте хоть которая! — кричал он.

После нескольких мгновений полного молчания Макар сунулся в противоположную дверь в коридор — она была тоже на запоре… Он начал звать и кричать, но во всем доме так гудели голоса разгулявшихся гостей, так завывала Исаевна и сам Ермолай Прокофьевич какую-то песню про матушку про Волгу, что Макар один мог слышать собственный крик…

Он отворил окно и стал кричать в сад. Но из нижнего этажа вырывались в сад голоса пировавших в кухне и в людской прислуги и дюжины рабочих с фабрики, любимцев Хренова.

— Да что ж такое? — воскликнул Макар. — Ничего не понятно. Совсем удивительно.

Между тем Софья в ту минуту, когда Макар отворял окно, уже была в роще, успев пробежать в темноте все Девичье поле поперек. Она бежала на огонек сторожки или, вернее, на два огонька рядом, которые все передвигались. Это, конечно, было все условлено. С десяток огоньков светилось среди тьмы, на противоположной стороне поля, но Софья бежала на те два огонька рядом, которые все будто прыгали…

Здесь, в нескольких шагах от маленькой сторожки, перед девушкой мелькнула фигура и окликнула:

— Софья Ермолаевна?

— Я… я, — робко и трепетно отозвалась Софья прерывающимся голосом и от скорого бега, и от волнения.