— Чтобы я с тебя более положенных трех рублей взял! Никогда вовеки! — отозвался священник и стоял на своем.

Прощаясь с духовником, Тихонов снова сказал:

— Поразмысли, отец Иван! Согласися! Не обижай сына и внучку.

Но священник, улыбаясь, только махнул рукой. Тихоновы переехали поле поперек и остановились перед домом Хреновых.

Разумеется, их ждали, приняли почетно, но как-то диковинно. В доме будто что-то творилось, а невеста явилась тревожная и бледная.

Действительно, в доме неладно было. Утром Ермолай Прокофьич приказал высечь трех человек из прислуги, так как решил начать пороть снизу и дойти через сына и невестку до дочерей.

Посидев в гостиной, все вышли в сад и немного разбрелись. Софья пошла около жениха, умышленно отстала от всех и, прервав разговор о деревьях, о разнице между липой и березой, вдруг сказала:

— Послушайте, Макар Тихонович, известно ли вам, что меня за вас силком выдают?

— Почему же? — спросил Макар, будто не поняв.

— Я спрашиваю: известно ли это вам, что я не хочу за вас идти, что меня отец принуждает, угрожает даже срамно наказывать?

— То есть были такие речи, Софья Ермолаевна, и долго уж очень возжались мы. Глафира Исаевна совсем стала было сокрушаться, и даже полагаю, что, кабы родитель мой не отправился к Ивану Семеновичу… знаете, богач московский?.. Если бы родитель не пошел к моему крестному этому с поклоном, то ничего бы и не вышло и теперь бы мы все путались.

— Вы отвечайте мне на то, что я у вас спрашиваю! — настойчиво произнесла Софья. — Вы знаете, стало быть, что меня за вас отдают силком, что я бы за вас ни за что не пошла?

— Почему же-с?

— Вы не боитесь жениться на мне?

— Как можно-с… Напротив того, всей душой…

— Вы не боитесь, что я через несколько дней после нашего венчания убегу от вас?

— Что вы? Христос с вами! — вскрикнул и будто подпрыгнул на ходу Макар.

— Да, я не шучу! Скажите, неужто вы не опасаетесь, что как только будет возможность, так я убегу из дому — и вы меня нигде не найдете! А по тем временам, какие теперь в Москве будут, когда вся армия наша будет по Москве расположена и всякая сумятица будет, разве можно жену убежавшую где-либо разыскать?

— Да что это вы говорите, Софья Ермолаевна! Положим, что девицы часто этак рассуждают, когда их замуж выдают, но все-таки лучше бы вам этого не сказывать… Нехорошо и не приличествует! Нам надо, как жениху с невестой, сладкие речи вести, а не этакие.

— Боже ты мой, какой человек! — воскликнула Софья вслух.

Она давно знала, раз или два уже повидавши Макара, что он человек очень недалекий, попросту глуповатый, но она и не воображала, что он прост до такой степени. С каждым словом теперь он казался ей глупее и глупее.

Тихонов-отец позвал сына, и они оба тотчас уехали.

Первое посещение должно было, по обычаю, быть коротким.

В тот же день в сумерки, когда все собрались чай пить, Софьи не было. Мать первая заметила ее отсутствие.

— Что же Софьюшка не идет? Небось в постельке плачет! — обратилась она к Ольге.

— Вишь, кривлянье еще какое! — сказал Хренов. — Поди зови!..

Дочь поднялась и вышла, а Ермолай Прокофьич задумался. Ему показалось, что у младшей дочери лицо очень нехорошее, — стало быть, она тревожится из-за сестры. Видно, и впрямь круто приходится Софье.

И Хренов решил, что если старшая дочь не придет чай пить, то он пойдет в ее комнату и поговорит с ней мягче, будет убеждать ее, что Макар Тихонов вовсе уж не такой плохой жених. Мало ли что может быть? По службе большой чин получит когда-нибудь. Во всяком случае, она будет дворянкой, а не купчихой. При помощи и покровительстве такого человека, как Живов, Макар может легко в люди выйти. Самое мудреное Живов уже доставил крестнику — казенное место и чин. На пороге показалась Ольга, бледная, и что-то выговорила, но так робко и тихо, что никто не расслышал.

— Чего? — спросил Хренов.

Дочь снова заговорила, но слов разобрать было невозможно, настолько голос ее упал и дрожал.

— Ошалела, что ли, ты? — крикнул отец.

Наконец он разобрал, что говорила дочь, но не понял, сообразить не мог. Выходила бессмыслица. Девушка сказала, что сестры в комнате нет и что она сама вместе с горничной Ульяной сейчас обошла все комнаты и нигде не нашла сестры. И Хренов вдруг вскочил с места, вдруг понял и испугался. Испугался срама и огласки.

Поднялся переполох в доме. Все бросились в разные стороны, и скоро весь дом, весь двор и даже сад был обшарен вдоль и поперек. Ни единого уголка, ни единого чулана, даже ни единого куста в саду не оставили, чтобы не обнюхать его. Антон и дворники даже лазали на забор сада и глядели в соседние сады и огороды, думая найти Софью и увидеть сидящею за забором на чужом дворе.

Когда стало очевидно, что девушка бежала из дому, Ермолай Прокофьевич, вернувшись в столовую, опустился молча на стул и взял себя за голову. Лицо его было красно, кровь прилила к голове, и он чувствовал, что ноги и руки его слегка дрожат, чего с ним за всю жизнь не бывало.

Разыскать дочь, конечно, не мудреное дело, обвенчать ее на другой же день силком — еще того легче, но огласка — вот чего не поправишь, срамота! И весь срам падает на него одного. Его — своего родителя — осрамила дочь. Этого ничем не поправишь! И замуж выйдет, и все-таки ведь все будут помнить, что она не повиновалась родителю и «была в бегах». Да еще, пожалуй, теперь и Тихоновы из-за этого срамного поступка откажутся, тогда и деньги Живова останутся у него в кармане, и фабрика… Фабрика у брата!

И Хренов чувствовал, что кровь бурлит в нем и все сильнее приливает к голове.

— Тьфу! Что же я это? — выговорил он. — Стоит того! Ведь этак из-за поганой девки кондрашка хватит.

Хренов спросил себе воды прямо из колодца, и когда мальчуган рысью появился с ковшом в руках, Хренов отпил половину, а затем стал черпать рукой и мочить себе голову.

— Ну, вот и хорошо! — сказал он. — Ну а теперь расправа! Говорите вы, где Софья? Ты, Ольга, первая сказывай!

— Не знаю, батюшка…

— Лжешь!.. Берите ее, веди… ну, в холодную, что ли! И давай розог!

— Батюшка! — закричала девушка, падая перед отцом на колени. — Вот тебе Господь Бог. Греха на душу брать не стану. Разрази меня Господь! Матерь Божия, накажи меня хоть вот сейчас, если я знаю! Я прилегла на постели часу в пятом, а когда проснулась, Софьи уже не было. Я тогда же, не говоря никому ни слова, весь дом обошла и так напугалась, что вернулась к себе как потерянная и сидела до сумерек. Кабы я знала, куда она девалась, я бы вот, как перед Господом Богом, сейчас бы тебе сказала.

Отчаянный голос молодой девушки был настолько искренен, что Ермолай Прокофьевич развел руками и молчал.

«Что же, в самом деле? — думалось ему. — И впрямь, за что же из-за виновной невинную терзать?! Да еще зря! Кабы знала она, где сестра, то, понятное дело, сейчас бы созналась».

— Ну, ладно, обожду, но знай: не вернется Софья к полуночи, я завтра утром за тебя примусь!

Разумеется, Хренов тотчас же вышел из дому и, несмотря на позднее время, разослал сына, невестку и людей на поиски ко всем знакомым. И даже с угрозой! Сказать в домах, что если друзья и приятели Хренова не выдадут ему тотчас беглянку, то он хлеб-соль водить перестанет.

К полуночи все рыскавшие по городу вернулись обратно с одним и тем же ответом: Софьи Ермолаевны не было нигде.

— Прячет кто-нибудь у себя! Не утопилась же она? Не на колокольне Ивана Великого сидит! Прячет кто… А кто прячет, ну, погоди, я до того доберусь!

А между тем переполох не дозволял самому Хренову и его семье догадаться сразу, где была беглянка. Впрочем, может быть, мысль эта и приходила кому-нибудь в голову, но каждый боялся сообщить это вслух.

На это была особая причина.

Софья, по всей вероятности, спаслась в ту семью, которая не была в числе знакомых или приятелей всей семьи Хреновых. Это были личные знакомые Софьи. И в этой семье она бывала уже года с три, а за последний год бывала особенно часто, но тайком от отца.