Но главное испытание, которому подвергся их брак, было более интимного свойства. После Зафара им — Клариссе сильнее, чем ему, — хотелось завести еще детей, но ничего из этого не получалось: две подряд беременности закончились ранним выкидышем. Один выкидыш был у Клариссы еще до беременности Зафаром. Как потом выяснилось, причиной выкидышей была генетическая аномалия, простая хромосомная транслокация, которую он, видимо, унаследовал по мужской линии.

Хромосома — это стержень, несущий наследственную информацию, каждая клетка человеческого организма содержит двадцать две пары таких стержней; двадцать третья пара хромосом определяет его пол. Изредка случается, что фрагмент наследственной информации отделяется от одного стержня и прикрепляется к другому: в результате одна хромосома несет слишком мало информации, а вторая — слишком много. При зачатии ребенка половина отцовских хромосом случайным образом соединяется с половиной материнских, так складывается новый набор хромосомных пар. Если отец является носителем простой хромосомной транслокации и обе его дефектные хромосомы достаются плоду, ребенок рождается нормальным, но при этом сам становится носителем мутации. Если плоду не достанется ни одной из претерпевших изменение хромосом, беременность и роды так же будут нормальными, но на сей раз мутация ребенку не передастся. В случае же, если плод получит одну из двух неправильных отцовских хромосом, его развитие будет нарушено и беременность закончится выкидышем.

В такой ситуации зачатие превращается в биологическую рулетку; им с Клариссой в эту рулетку не везло. Стресс после каждого выкидыша, боль обманутых надежд — в конце концов силы у обоих иссякли. Любовью они больше не занимались. Обоим жутко становилось от одной мысли, что за новой попыткой последует новая неудача. Странно было бы, если бы Кларисса не винила его за крушение мечты, в которой она видела себя в окружении множества детей, составляющих весь смысл ее жизни. И ему странно было бы не винить в этом себя.

Любые длительные отношения между мужчиной и женщиной, если из них уходит секс, по всей видимости, обречены. На протяжении тринадцати лет из четырнадцати прожитых совместно он хранил безусловную верность, но на четырнадцатый год узы верности распались или, быть может, просто ослабли, вслед за чем с его стороны последовали мимолетные измены во время писательских поездок в Канаду и Швецию, а затем и затянувшаяся измена в Лондоне — со старинной подругой по Кембриджу, замечательно игравшей на скрипке. (Кларисса изменила ему лишь однажды, было это давно, в 1973 году, когда он еще работал над «Гримусом»; она порывалась даже уйти от него к любовнику, но быстро с тем мужчиной порвала, и они забыли досадный эпизод — ну или почти забыли. Что до него, то он навсегда запомнил, как звали соперника. Эймлер Гриббл, больше такого имени нет, наверно, ни у кого.)

Он долго пребывал в идиотической уверенности, будто ведет себя чрезвычайно осторожно и жена ничего не знает и ни в чем его не подозревает. Потом он сам дивился собственной наивности. Жена, разумеется, обо всем знала.

Как-то он без нее полетел в Австралию, где принял участие в Аделаидском фестивале искусств, а потом в компании Брюса Чатвина отправился в пустыню. Там в книжной лавке городка Эллис-Спрингс ему на глаза попалось дешевое издание книги Робин Дэвидсон «Следы», в которой она рассказывает, как в одиночку пересекла пустыню Гибсона на собственноручно пойманных и выдрессированных верблюдах. Когда «Следы» только вышли, его редактор в издательстве «Джонатан Кейп» Лиз Колдер очень хвалила книгу и ее бесстрашного автора, а он тогда еще бросил презрительно: «Ну и зачем тащиться через пустыню, если можно сесть на самолет?» Теперь, воочию повидав описанные в книге места, он купил ее и с большим удовольствием прочитал. «Когда будешь в Сиднее, тебе обязательно надо с ней познакомиться, — сказал ему Брюс. — Давай ей позвоним. Телефон у меня есть». — «Еще бы не было», — заметил он. У Брюса в его прославленном «молескине» были записаны телефонные номера абсолютно всех хоть чем-то примечательных обитателей Земли. Если бы вам вдруг понадобилось позвонить английской королеве по ее личному засекреченному телефону, Брюс бы его мигом нашел.

Робин, голубоглазая дерганая блондинка, не вполне вписывающаяся в излюбленный им типаж, пригласила его на ужин в свой крохотный домик в Аннандейле, и тут их обоих словно поразил один удар молнии. Когда Робин пошла достать запеченную курицу из духовки, та оказалась холодной — оттого что мысли хозяйки были заняты совсем другим, она просто-напросто забыла включить плиту. На следующее утро у них начался роман, который продолжался три года и был полной противоположностью неторопливых, ровных и по большей части счастливых отношений с Клариссой. Их непреодолимо тянуло друг к другу, но то в одном, то в другом при этом проявлялась полная их несовместимость. Редкий день обходился у них без шумной ссоры.

Она брала его с собой в австралийский буш, ее умение выживать среди дикой природы внушало ему, существу городскому до мозга костей, трепетное благоговение. Они ночевали под звездным небом, и, несмотря на это, во сне их не убили скорпионы, не съели кенгуру и не растоптала в танце Старая Великанша из Времен Творения. Со «станции» — так в Австралии называют ранчо, — расположенной на северо-западе континента у залива Шарк (в заливе он плавал с дельфинами, а на берегу видел дом, построенный из одних ракушек), они перегоняли ее верблюдов на ферму южнее Перта. По ходу дела он узнал о верблюдах две вещи, ранее ему неизвестные. Во-первых, оказалось, что эти животные не прочь предаться инцесту: единственный детеныш в стаде родился в результате легкомысленного союза между верблюдом-самцом и его матерью. (Дитя кровосмесительной связи назвали в его честь, слегка переиначив имя на австралийский лад: Селман Камель.) Второй доселе неизвестный ему факт заключался в том, что если вывести верблюда из себя, то он, вместо того чтобы испражняться, как всегда, безобидными сухими катышками, выпускает из задницы жидкую, весьма дальнобойную струю дерьма. То есть околачиваться позади рассерженного верблюда настоятельно не рекомендуется. Оба урока, вынесенных из австралийских странствий, он считал важными для себя.

Она поехала за ним в Европу, но жить вместе они не смогли и за последний год их романа расставались раз десять, если не больше. Через два месяца после окончательного разрыва он проснулся посреди ночи у себя в новом доме на Сент-Питерс-стрит оттого, что почувствовал: в комнате кто-то есть. Он, как был голым, вскочил с кровати. Она открыла своим ключом — замки он менять не стал — и теперь настаивала, что им «непременно надо поговорить». Он говорить не захотел и попытался выскользнуть из комнаты, но она схватила его и больно наступила каблуком ему на босую ногу. С тех пор пальцы на этой ноге полностью потеряли чувствительность. «Если бы я был женщиной, а ты мужчиной — как бы называлось то, что сейчас происходит?» — спросил он. Эти слова на нее подействовали, она ушла. А потом в первом и единственном своем романе «Предки» вывела крайне неприятного американца, садистического любовника главной героини. На вопрос интервьюера газеты «Гардиан», является ли прообразом этого персонажа Салман Рушди, она ответила: «В меньшей мере, чем это было в первой редакции».

В нем зрел роман, о котором ему ничего не было понятно. У него имелись готовые отрывки текста, персонажи и интуитивная уверенность, что, несмотря на пестрый разнобой фрагментов, все они относятся к одной книге. Форма и содержание ее виделись ему очень приблизительно. Книга будет большой — это из того, что он уже знал, — действие ее широко раскинется во времени и пространстве. В ней будут путешествия. Ему казалось, что так надо. Завершив роман «Стыд», он исполнил первую часть своего глобального замысла: со знанием дела описал два мира, выходцем из которых был. Эти оставленные позади миры предстояло увязать с совсем другим миром, где теперь протекала его жизнь. Постепенно у него складывалось понимание, что не Индия и не Пакистан, не политика и не магический реализм будут впредь главной его темой, что до конца своих дней ему предстоит биться над разрешением огромной важности вопроса о том, каким образом достигается единство мира, причем не только о том, как Восток перетекает в Запад, а Запад — в Восток, но и как прошлое формирует настоящее, а настоящее изменяет наше представление о прошлом, как содержимое воображаемого мира — сновидения, художественное творчество, полет фантазии и, да-да, вера — просачивается сквозь мембрану, отделяющую этот мир от мира повседневности, от той «реальности», в которой, как ошибочно считается, и существуют люди.