— Хочешь с ним поговорить?

По телефону Ваз тогда сказал, что случившееся «ужасает, просто ужасает», и пообещал свою «полную поддержку». А через несколько недель он был одним из главных ораторов на демонстрации против «Шайтанских аятов», в которой участвовало более трех тысяч мусульман, и назвал это событие «одним из великих дней в истории ислама и Великобритании».

Он обнаружил, что не в состоянии думать о будущем, что понятия не имеет, какие очертания теперь примет его жизнь, что не может строить планов. Он мог сосредоточиться только на ближайшем, а ближайшим была служба в память Брюса Чатвина. «Ну что, мой милый, — сказал ему Гиллон, — думаешь, тебе стоит ехать?»

Он принял решение. Брюс был его близким другом. «Стоит, не стоит — мне насрать, — сказал он. — Едем».

Появилась Мэриан, глаза блестели слегка безумным блеском, ее вывела из равновесия атака фотографов, налетевших на нее, когда она вышла из дома 41 по Сент-Питерс-стрит. На следующий день этими глазами она будет смотреть с первых страниц всех газет страны. Одна из газет дала ее взгляду название, которое напечатала аршинными буквами: ЛИК СТРАХА. Она была немногословна. Он тоже. Сели в его черный «сааб», и он повел машину через парк в Бэйс-уотер. Гиллон Эйткен с озабоченным лицом, сложив пополам свою длинную томную фигуру, ехал на заднем сиденье.

Его мать и самая младшая из сестер жили в Карачи. Что их теперь ждет? Средняя сестра, давно отколовшаяся от семьи, жила в Беркли, штат Калифорния. Не опасно ли ей там будет? Самин, его сестра-погодок, жила с семьей в северном лондонском пригороде Уэмбли, недалеко от знаменитого стадиона. Как их защитить? Его сын Зафар, которому было девять лет и восемь месяцев, жил со своей матерью Клариссой в доме 60 по Берма-роуд, около Грин-Лейнз и Клиссолд-Парка. Десятый день рождения Зафара казался в тот момент далеким-далеким. «Папа, — спросил его однажды Зафар, — почему ты не пишешь таких книжек, чтобы я мог их читать?» Это заставило его вспомнить строчку из St. Judy’s Comet — колыбельной песни Пола Саймона для его младшего сына. Если я не могу моего малыша убаюкать — чего она стоит, вся моя популярность? «Хороший вопрос, — ответил он Зафару. — Дай только окончить книгу, которую сейчас пишу, и тогда возьмусь за книгу для тебя. Договорились?» — «Договорились». Книгу он окончил, она вышла в свет, но написать новую он вряд ли успеет. Обещание, данное ребенку, нельзя нарушать, подумалось ему, и его бурлящий мозг тут же сделал идиотскую добавку: но смерть автора — случай особый.

Мысль об убийстве была неотвязна.

Путешествуя пять лет назад с Брюсом Чатвином по «красному центру» Австралии, взяв в Алис-Спрингс на заметку граффити: СДАВАЙСЯ, БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК, ТВОЙ ГОРОД ОКРУЖЕН, он с трудом поднимался на скалу Айерс-Рок, в то время как Брюс, гордый своим недавним восхождением к базовому лагерю на Эвересте, бодро скакал вперед, словно по самому пологому из склонов, а местные проводники рассказывали про так называемое «дело о ребенке и динго»[5]; в захудалом «Инланд-мотеле», где они остановились, годом раньше тридцатишестилетний водитель-дальнобойщик Дуглас Крабб обиделся на бармена, отказавшегося налить ему еще, потому что он и так уже был хорош, начал грубить, был вышвырнут и тогда, сев за руль своего грузовика, на полном ходу врезался в бар и убил пять человек.

Крабб как раз давал показания в суде в Алис-Спрингс, и они зашли послушать. Шофер был одет скромно, глаза опущены, говорил тихим, ровным голосом. Он настойчиво утверждал, что он не из тех, кто способен так поступить, и на вопрос, почему он в этом настолько уверен, ответил, что водил грузовики много лет, «ухаживал за ними, как за своими собственными» (на этом месте — секундная пауза, и непроизнесенным словом в ней могло быть «детьми»), и вот так взять и разбить машину — совсем не в его характере. Лица присяжных, когда они это услышали, заметно посуровели, и стало ясно, что на оправдание ему рассчитывать нечего. «Я убежден, — прошептал Брюс, — что он говорит чистую правду».

Бывают убийцы, для которых грузовики ценнее, чем люди. Пять лет спустя, возможно, другие убийцы уже отправились в путь, чтобы расправиться с писателем за кощунство, и вера — точнее, некое особое ее понимание — была тем грузовиком, который они любили больше, чем человеческую жизнь. Это кощунство, напомнил он себе, у него не первое. Восхождения на Айерс-Рок, вроде того, что совершили они с Брюсом, потом запретили. Скалу, священную для аборигенов, передали им обратно, вернув ей древнее название Улуру, и туристов перестали на нее пускать.

Именно тогда, в 1984 году, в самолете, на обратном пути из Австралии, он начал понимать, как написать «Шайтанские аяты».

Служба в соборе Святой Софии — греческом православном соборе Фиатирской и Великобританской архиепископии, построенном и щедро украшенном 110 лет назад по образцу величественного византийского храма, прошла на звучном, таинственном греческом языке. В ритуалах была византийская пышность. Гур-гур-гур Брюс Чатвин, выводили священнослужители, гур-гур Чатвин гур-гур. Вставали, садились, преклоняли колени, вставали, опять садились. Стояла крепкая вонь от священных каждений. Он вспомнил, как в детстве, когда они жили в Бомбее, отец в мусульманский праздник Ид уль-Фитр повел его молиться. На идгах — молитвенном поле — звучал только арабский, коленопреклоненные люди стукались о землю лбами, вставали на ноги, делали перед собой из ладоней подобие раскрытой книжки, бормотали незнакомые слова на непонятном ему языке. «Просто делай как я», — сказал ему отец. Семья была не религиозная, и в таких ритуалах они участвовали крайне редко. Он не выучил никаких молитв и не знал, что они означают. Лишь имитировал, бывало, чужие движения и бормотал, не понимая, заученные фразы. И поэтому бессмыслица церковной службы на Москоу-роуд показалась ему знакомой. Они с Мэриан сидели рядом с Мартином Эмисом[6] и его женой Антонией Филлипс. «Мы за тебя очень беспокоимся», — сказал Мартин, обнимая его. «Я и сам за себя беспокоюсь», — отозвался он. Гур-Чатвин-гур-Брюс-гур. На один ряд дальше от алтаря сидел писатель Пол Теру. «Ну что, Салман, на следующей неделе твоя очередь отпеваться?» — спросил он.

Когда они приехали, у церкви была всего какая-нибудь пара фотографов. Писателей папарацци обычно не слишком жалуют вниманием. Но во время службы журналисты один за другим начали проникать в церковь. Одна непостижимая религия предоставила площадку для новостного сюжета, порожденного непостижимо зверской атакой со стороны другой религии. Один из худших аспектов случившегося, — писал он позднее, — в том, что непостижимое стало постижимым, невообразимое — вообразимым.

Служба завершилась, и журналисты стали проталкиваться к нему. Гиллон, Мэриан и Мартин пытались его от них оградить. Один особенно настырный серый субъект (серый костюм, серые волосы, серое лицо, серый голос) протиснулся через толпу, выставил микрофон и принялся задавать очевидные вопросы.

— Извините, — сказал он серому, — но я здесь на церковной службе в память моего друга. Неподходящее место для интервью.

— Вы меня не поняли, — озадаченно проговорил тот. — Я из «Дейли телеграф». Меня послали специально.

— Гиллон, выручай, — попросил он.

Огромного роста Гиллон наклонился к репортеру и твердо, своим самым величественным тоном, произнес:

— А ну пошел в задницу.

— Вы не имеете права так со мной разговаривать! — возмутился сотрудник «Телеграф». — Я выпускник частной школы.

На этом смешное закончилось. Когда он вышел на Москоу-роуд, журналисты роились там, как трутни, осаждающие пчелиную матку, фотографы забирались друг другу на плечи, образуя шаткие конструкции, стреляющие вспышками. На мгновение он растерялся — стоял моргал, не знал, куда двинуться.

Казалось, от них не спастись. Дойти до машины, припаркованной в ста шагах, невозможно было без свиты из людей с фотоаппаратами, людей с микрофонами, выпускников всевозможных школ, посланных специально. Избавителем стал его друг Алан Йентоб, телевизионщик с Би-би-си, с которым он познакомился восемь лет назад, когда Алан сделал документальный фильм для телесериала «Арена» — о молодом писателе, чей недавно опубликованный роман «Дети полуночи» имел успех. У Алана был брат-близнец, но многие говорили: «Салман — вот кто выглядит как твой близнец». Они с Аланом возражали, однако такое мнение бытовало. И в тот день для Алана явно было предпочтительней, чтобы его не принимали за его неродного «близнеца».