С чего это у Ольги такой здоровый, цветущий вид? От чистой воды да от чистого воздуха? С «теткой Валей» они держат корову «напополам», то есть месяц Красотка стоит во дворе одной хозяйки, на следующий переходит к другой. Ага, значит, молоком питаются. А как же Ольга управляется с коровой, если целый день на работе? Ведь эту Красотку надо доить в полдень, да и кормить, поить, или корова святым духом питается? Воспоминаниями о лете?

Если бы кто-нибудь видел в эту минуту Соломатина — лицо его выражало недоумение и растерянность. Он чувствовал себя, как пресноводная рыба, выпущенная в море, или наоборот, как морская рыбка в реке — непривычная для нее и может быть даже губительная среда обитания.

Его стремительное сближение с Ольгой совершилось все-таки неестественным путем — не обычным и даже обязательным в таких случаях ухаживанием, обманом да обольщением, а, словно речь шла о приобретении Ольгой необходимой вещи: нужен, мол, ребенок, без него ей жизнь не мила. И хоть смягчался их разговор вроде бы шутливым тоном, однако же характер сближения был именно деловой.

«А я подрядился исполнить работу».

Не сказать, чтобы «работника» вчера коробило такое положение, но и не радовало особенно то — он словно возложил на себя исполнение некоей общественной обязанности, которая в его-то годы.

«Но честь и достоинство настоящего мужика обязывало меня, — словно оправдывался он перед кем-то. — А что до моих лет — то это лучший возраст для мужчин».

4

Он оделся и вышел в сени. В темноте разглядел лестницу на чердак и лампочку электрическую над головой, но не нашел, где включить свет; догадался повернуть лампочку в патроне — зажигалась она именно таким образом. Две приступочки вели к двери с высоким порогом, запертой, судя по замочной скважине, большим внутренним замком — тут прируб, который Ольга называла горницей.

— А что в горнице? — спросил он у нее вчера. — Сундуки с добром?

— Мешок с овсом — кур кормить, бутыль с керосином — для фонаря; есть и сундук, но с таким барахлом, что годится только на огородное пугало, а больше ничего.

— Зачем же такой солидный замок?

— Дом строил мой дед со своим братом, за то их чуть было не раскулачили. Но пронесло, уцелели — жены их были из очень бедных семей.

— Не страшно тебе жить одной в такой хоромине?

— Привыкла. Вот сына рожу, будет мне оборона.

Еще одна дверь вела на «мост» — это уже над коровьим стойлом, с него спуск в одну и другую стороны — во двор и на улицу. И третья дверь была, пройдя которую, он оказался в смежных сенях, где налево еще одна горница, направо — вторая половина избы, тоже с низкими потолками, с русской печью, с лавками вдоль стен. На окнах тут висели пожелтевшие занавесочки, две потолочины косо спускались сверху вниз — Ольга однажды влезла на чердак и ступила там неосмотрительно — рухнули потолочины.

— То ли я тяжела, то ли они гнилые, — сказала она со смехом. — Хорошо, в бедрах широка, застряла, а то провалилась бы насквозь, до полу.

И добавила со вздохом:

— Дом у нас когда-то был самый красивый в деревне. А теперь устарел, того гляди повалится.

— Черт не выдаст — свинья не съест. Чего заранее о том думать. Вот когда повалится, тогда и подумаю.

Опять у него заныло, заныло где-то внутри от вида этой бедности и неустройства. Подошел к рухнувшим потолочинам, глянул вверх: прореха в потолке была закрыта сеном. Все по-бабьи, все неосновательно.

На шестке печи стоял большой чугун, на полу у шестка — широкий тазик, тут же ведро и деревянная бадья; на лавке лежала сухая мочалка и кусок потрескавшегося хозяйственного мыла — Соломатин понял, что вторая половина избы служит хозяевам баней и прачечной. Что ж, если печь натопить пожарче. Он представил себе Ольгу сидящей здесь и охаживающей себя веником, и усмехнулся: «Чем не „Русская Красавица“ Кустодиева»?

Вышел на улицу, остановился на крылечке, оглядываясь. Тропка вела к поленнице дровяной, а в ней охапки три дров, не больше. По словам Ольги какой-то Володя Окаяннов еще летом подрядился привезти на тракторе из лесу целый воз дров и даже взял у Ольгиной матери задаток — на две бутылки водки, но обещанного не исполнил и опять просил денег, говоря, что-де теперь цены повсеместно повышаются, потому и воз еще не привезенных дров подорожал. Ему опять сколько-то дали, а он опять не привез; после чего просил, бессовестный, снова, даже клялся и на колени вставал.

— Окаяннов — это прозвище, что ли? — поинтересовался Флавий Михайлович.

— Да фамилия у него такая! По паспорту.

— Бог шельму метит, — отозвался он хладнокровно.

Рядом с поленницей лежало несколько чурбанов, которые, надо полагать, сама Ольга пыталась колоть, но не одолела.

«Топливно-энергетический кризис», — вздохнул он.

Сухая береза — просто ствол рогатый в толстых обрубках сучьев — у огорода; со ствола уже ободрана береста; березу эту уже пытались подрубить топором, но, по-видимому, испугались: мертвое дерево может упасть на двор, проломит крышу. Еще одно дерево, стоявшее недалеко от дома, удивило Соломатина — это была могучая липа с неохватным стволом, могучей кроной — небось, ей лет двести, не меньше.

Огород завален снегом. Возле двора стоял наполовину разобранный стожок сена. Флавий Михайлович выдернул пучок, понюхал — пахло летом, даже пчелиное жужжанье почудилось; открыл ворота двора — да, тут было пусто, коровы нет: вчера вечером Ольга бегала за молоком к тетке Вале. На скрип ворот отозвались куры — они еще были на нашести, но проснулись. Петух грозно окликнул вошедшего — прозвучало как «кто такой»?

— Да ладно, не ктокай, — сказал ему Флавий Михайлович. — Сиди где сидишь. Чучело гороховое.

В сумраке двора с трудом можно было разглядеть петуха, он казался очень большим.

Флавий Михайлович пошатал загородку коровьего стойла — погнила, облепленная навозом; потрогал стоявшие в углу вилы с погнутым рогом — рукоятка кривая, кое-как обтесана; вздохнул и вышел, закрыл ворота.

Некоторое время он постоял возле переднего угла дома, глядя вдоль улицы. Она была пустынна. Тихо было, только ворона каркала, расхаживая по сугробу. Словно очнувшись, шагом решительным подошел к дровам, поискал, нет ли тут топора дроворубного, нашел его во дворе — щербатый топор, тупой, но дрова колоть годный — и принялся за дело.

Кряжистые чурбаны расколол — они его вогнали в жар и изнеможение. «Сказывается отсутствие практики», — оправдывался он сам перед собой, сидя на ворохе поленьев. Две охапки отнес в дом и затопил большую печь, признаться, не без труда. После чего разыскал напильник, долго точил топор, потом приступил к сухой берёзе. Когда она рухнула в ту сторону, куда ей было назначено, он терпеливо пилил её двуручной пилой, откалывая поленья; то и дело наведывался в дом к топившейся печи. В избе уже потеплело, а выйдешь — веселый дым над крышей!

Работа нравилась Флавию Михайловичу, и чем дальше, тем больше. Дела, казалось, атаковали его со всех сторон, куда ни кинь взгляд — так и просятся: и то надо сделать, и это. Дела бодрили его, азарт уже владел им.

Он раскидал снег вокруг дома, приставил лестницу к крыше, полез сбрасывать его и оттуда. Сверху глянул — внизу старуха стоит в шапке-ушанке, худущая, согбенная, темноликая.

— А ты кто Ольге-то? — спросила она строго, не здороваясь.

Не так ли строго и петух давеча спрашивал?

— Друг, — отвечал ей Соломатин.

— Ишь ты, друг, — сказала она и, помолчав, решила. — Хахаль, небось. Чтой-то Ольга, с ума сошла? Такого раньше за ней не водилось, чтоб какой-то являлся.

— Хахалево дело — хахалить, — возразил ей Соломатин. — Как же, станет он снег с крыши сбрасывать!

— Может и впрямь друг, — сказала она, подумав. — Это хорошо.

— Плохо ли! — отозвался Соломатин.

Он продолжал работу, а когда обернулся опять — старухи уже не было. Наверно, это была тётка Валя, совладелица коровы Красотки.

5

Окошко в конторе запотело. Ольга потерла его ладонью — сквозь мокрое стекло показалось, что гость её — один из тех пяти или шести пассажиров, садившихся в рейсовый автобус. Она облегченно вздохнула: до этой минуты тяжесть была на душе, а теперь сразу полегчало, Можно забыть, забыть.