— Так это была одна и та же река, — решил он. — Ты, небось, видела меня на велосипеде?

— И уж просыпаюсь, думаю: как же я вот сейчас проснусь, а одежу-то свою по берегам не собрала еще! Может, думаю, мне подождать просыпаться, сначала собрать. А на мне будто бы уже платье, а пояска нет. Как же, думаю, без пояска-то? Распояской, что ли, ходить!

— Ты думаешь, это вещий сон? — размышляюще спросил Флавий Михайлович. — Он что-нибудь обозначает?

— Глупых да зряшных снов не бывает, — сказала Ольга. — Не поясок, а себя я потеряла, раз любовника завела.

— Не путай грех со святым делом.

9

В обед она не пришла, как обещала, — небось, делами ее завалили; или приехал кто-то. Говорила, что комиссию ждут. Или налоговую полицию, есть теперь и такая.

Флавий Михайлович решил подоить Красотку сам, поскольку дело это им не испытанное; значит, надо испытать.

Корова никак не хотела признавать правомерными посягательства чужого человека на ее вымя; он уж угощал Красотку хлебом, подкладывал хорошего сенца — она отходила от него, едва он присаживался сбоку с подойником.

— Ну, мадам, — терпеливо убеждал он ее, — не будьте так строги. Я же не корысти ради, а творческого познания для. По большому-то счету вы не правы, мадам. Каждый из нас должен исполнять свой долг, каждый к чему-то предназначен. И не следует проявлять строптивость там, где это неразумно!

Но опять-таки: он был не из тех, кто отступает перед трудностями, и уговоры его увенчались успехом: покорилась Красотка. Соломатин тискал ее тугое вымя, осторожно потягивал соски, опасаясь, что они могут оторваться. То есть, казалось ему, что вот если потянет сильней — останется сосок в кулаке. Струйка молока попадала ему в рукава, в колени, в полы куртки или просто в навоз, в подойник перепадало мало. И все же маленько он надоил, испытав чувство гордости, словно провел научный эксперимент, принесший ему положительный результат.

10

Ольга возвращалась с работы в необычном настроении: вот придет сейчас домой, а там уже ждет ее, сильный, умный, ласковый, и пахнет-то от него мужиком — это и не объяснишь. Пошутит, обнимет.

Она так и всколыхнулась вся от этих мыслей, и прибавила шагу. «Боже мой, — сказала чуть не вслух, — какое счастье, когда в доме мужик! Как это хорошо — быть при мужике. Надежно-то как, тепло-то как! И дом не пуст, и душенька-то моя не пуста».

Ей даже думалось, что теперь и ребенка ей не надо, раз есть такая повада — почти муж. Но она тотчас отогнала эту мысль: «Нет-нет, ребеночка я хочу, как же без него?»

Не шла — на крыльях летела. Даже расплакалась счастливыми слезами, подходя к своей деревне, а потом к своему дому: как хорошо, что есть там живой человек, который ждет ее. «Вот уж верно говорится: готова ноги ему мыть и воду пить. Не так, конечно, но почти так».

На крыльцо не взошла — вбежала. Сквозь сени в темноте, дверь распахнула с сильно бьющимся сердцем — все было так, как ожидала: «хозяин» сидел возле печки, которую только что растопил. Обернулся на скрип двери — лицо в играющих отсветах пламени, глаза блестят — он показался ей таким красивым, молодым.

— А-а, — сказал, — вот и ты.

И голос его отозвался в ней раскатистым эхом — небось, так колокольный звон отзывается в молитвенно настроенном человеке.

Она сняла пальто, поправила волосы:

— Так спешила, так спешила!.. Чего торопилась-то, дура! Словно на пожар.

Не в силах больше сдерживаться, шагнула к нему, вставшему возле печи, обняла без смущения, как жена.

— Соскучилась.

— Ишь ты, — он не ожидал такого порыва от нее, даже смутился немного.

Что с нею случилось? Обнимала и целовала, пылая.

— Вот всю дорогу думала о тебе. С ума ты у меня не идешь. Как до сих пор жила? Не жила — существовала.

— Я тебе ужин приготовил.

— Ничего не хочу — ни ужина, ни хлопот этих постылых о корове да курах, хочу к тебе.

— То есть вот так сразу, да? — уточнил он с коротким смехом.

Ответом было страстное содрогание ее тела и шепот горячечный ему в ухо:

— Хочу к тебе.

Раздевались торопливо, помогая друг другу, не легли — упали, словно в азартном поединке сошлись — кто кого одолеет, кто кого поборет, победит.

— С ума сошли, — говорила потом Ольга, отдыхая. — Разве можно так долго!.. У меня сердце останавливалось, ей-богу.

— И у меня. Что ж, красивая смерть.

— Ох, с огнем играем.

— В том было ощущение полета, — возразил он. — Может, для того и живем.

— И почему я совсем не стыжусь тебя? Ну, нисколько! Наверно, это плохо, да?

— Самое время — решать нравственные проблемы, — проворчал он. — Хорошо ли, плохо ли, стыжусь, не стыжусь. То дело не разума, а высших сил! Можно сказать, космических! Нет случайности в том, что мы с тобой встретились: на то была воля богов. Коли что-то не так — то их вина, а не наша.

— Снега кругом, и небо ночное над нами, а мы словно посредине мира, совершенно раздетые, как Адам и Ева. И звезды вокруг, так, да?

— Звезды рождаются на земле, — сказал он, размышляя о чем-то.

— Думаешь, и наша взошла уже?

— Взойдет, — отвечал он уверенно и огладил ее, лежавшую на спине, все ее тело — от двух больших холмов, которые он называл восхитительными, к животу и широкому развалу чресел. — Какая ты все-таки роскошная женщина!

11

Уж поздно вечером встали — надо было управиться по хозяйству. Опять растопили печку, корову доили вдвоем.

— Да не бойся, не оторвутся, — говорила Ольга, хохоча. — Ты вот так, крепче, сильней. Мужик ты или не мужик? Ой, руки обломать тебе надо, как ты это делаешь.

Потом, когда процеживала молоко в кринку, Соломатин сел рядом, сказал в задумчивости:

— Словно в запредельный мир попал. В другое тысячелетье. Все время вокруг необыкновенные звуки: вот шорох парного молока, скрип половиц, шум самовара, а то было — шелест соломы под ногами у коровы, шорох кур на нашести.

— То-то сласть! — заметила Ольга с улыбкой.

Немного погодя, она вспомнила:

— Я тебе книг принесла! Ты просил, что-нибудь почитать.

Она вынула из сумки три книги, одна из них, толстая, Флавию Михайловичу была знакома. Он открыл книгу, стал читать:

Не отступлюсь от милого, хоть бейте!

Хоть продержите целый день в болоте!

Хоть в Сирию меня плетьми гоните,

Хоть в Нубию дубьем.

У Ольги было странное выражение лица: словно захватившая ее мысль остановила улыбку, и та замерла.

Хоть пальмовыми розгами — в пустыню

Иль тумаками — к устью Нила.

На увещанья ваши не поддамся.

Я не хочу противиться любви.

Очень хорошо читал, последнюю строку повторил задумчиво.

— Вот, Оля, — сказал он, закончив чтение, — эти стихи написаны пять тысяч лет назад. Ты слышишь ли, сколько в них чувства? Тут и нежность, и преданность, и страсть, и торжество, и, счастье. Всего в нескольких строчках.

— Дай-ка я, — сказала она, отбирая у него книгу.

Стала читать, усмехнулась, села на лавку. Еще почитала:

Улягусь я на ложе.

И притворюсь больным.

Соседи навестят меня,

Придет возлюбленная с ними.

И лекарей сословье посрамит,

В моем недуге зная толк.

А Флавий Михайлович ей, не заглядывая в книгу:

Взяла бы хоть в привратники меня!

Ее бы выводил я из терпенья,

Чтоб чаще слышать голос этот гневный,

Робея, как мальчишка, перед ней.

— Пять тысяч лет тому назад? — переспросила Ольга недоверчиво.

— Может, четыре.

Она ему в удивлении:

— Неужели и тогда все было, как теперь? Целовались, обнимались, ревновали, надеялись, страдали в разлуке, рожали детей.

Её, должно быть, поразила эта мысль.