Но никто его не хватал, и Максимка отважился, открыл сначала один глаз, потом второй.

Вот чудо!..

Внизу, в неярком свете, что струился откуда-то сверху, стоял мальчишка — вылитый Лёва. Но чудо было не в том, что в подземелье стоял вылитый Лёва, — у этого Лёвы были зелёные волосы, как у молодого водяного. А у того, настоящего Лёвы, волосы от роду были чёрные, как осенняя ночь. Так кто же тогда стоял в подземелье? Или всё это почудилось?

Чтобы проверить, бредит он или нет, Максимка закрыл глаза. А когда открыл, то ни Данилки, ни привидения с зелёными волосами нигде не было, а из подземелья долетел сердитый Кешкин голос:

— Ну, где ты там девался?..

Забыв обо всех страхах, Максимка решительно ступил в Страхово подземелье. Он боялся увидеть что-то ужасное. Оказалось, ничего страшного! Обычное каменное подземелье со щелью-отверстием в потолке. Справа от входа стоял шкафчик-аналой, источенный шашелем. Над ним спускалась с потолка цепочка, на которой висела тяжёлая, громоздкая лампада. Слева, на всю длину стены, чернел Страхов гроб. На нём стоял приёмник. А возле него сидело то самое зелёноволосое привидение.

— Что, не узнаёшь? — захохотал Кешка. Максимка присмотрелся внимательней. Привидение улыбнулось знакомой Лёвиной улыбкой.

— Почему?.. Узнаю… Лёва… Только голова на нём не Лёвина… Отчего она позеленела?

— От страха, — смеясь, поддразнивал Данилка.

— Очень мне надо зеленеть от страха, — обиделся Лёва. — Кешка краску перепутал.

Максимка ничего не мог понять. Какую краску? Зачем?

— Это всё бабушка, — начал оправдываться Кешка. — Это она посоветовала перекрасить Лёве волосы, чтобы фашисты не узнали его. Ну, мы и начали перекрашивать. На пакетике было написано: краска золотистая, а она оказалась зелёной.

— Велика беда, — махнул рукой Лёва. — И с зелёными волосами можно жить. А вот что мы будем делать без батареек к приёмнику?..

Сурово насупив брови, Кешка внимательно выслушал Максимку как человек старший пусть не по возрасту, так по долгу.

— Всё? — спросил он, когда Максимка замолчал. — Тогда слушай, что я тебе скажу. Я — против. Категорически, как сказал бы наш комдив товарищ Супрун.

— Почему? — спросил растерянно Максимка и посмотрел на Данилку.

Тот отвёл глаза, вроде бы не заметил Максимкиного взгляда, просящего поддержки.

— Почему? — переспросил Кешка. — А потому что она девочка. Раз. А ты видел, чтобы девушек в армию брали? Нет, не видел! Значит, и воевать им нельзя. Во-вторых, отец у неё бургомистр, а мачеха, о чём ты сам говорил, шпионка, значит, и Густе полностью доверять нельзя. Заруби себе на носу, Максимка, что мы должны помнить о золотом правиле победы: бдительность, бдительность и ещё раз бдительность. Так говорил наш комдив, товарищ Супрун. А он никогда не ошибался. А ты, Максим Савик, предлагаешь ввести в наш отряд подозрительную личность и этим нарушаешь это золотое правило.

Кешка говорил так запальчиво, так убедительно, что Максимка побоялся что-либо возразить. Зато совсем неожиданно его поддержал и не лишь бы кто, а Лёва.

— Очень ты умный, Кешка, — сказал он. — Всё правильно, в мирное время действительно женщин в армию не берут, но нигде не сказано, что им запрещено воевать. И они всегда воевали, когда враг нападал на родину. Теперь ты обвинил Густю за её родителей. А разве их выбирают? Разве Густя виновата, что у неё отец бургомистр? Ты вот о бдительности говорил. Но какая же это бдительность? Это недоверие к своим же товарищам, подозрительность. А подозрительность, Кешка, человека оскорбляет.

— Ха! — возмутился Кешка. — Можете меня подозревать. Я не обижусь. Скажи, в чём ты меня подозреваешь? Я тебе ответ дам.

— Очень мне нужен твой ответ. Я тебе и так верю. Как другу.

Максимка обрадовался.

— Правильно! Если дружба, то и доверять надо, — горячо сказал он. — Если бы не Густя, разве мы вывели бы Грома? А теперь вдруг засомневались. Несправедливо это. А поэтому без Густи я принимать присягу не буду. Можешь меня подозревать, в чём тебе захочется.

— Так, — сказал Кешка. — Значит, двое за то, чтобы принять Густю в наш отряд и допустить её к присяге? Хорошо. А ты, Данилка, на чьей стороне?

— Я не знаю, — ответил Данилка.

— Значит, ты воздержался? — спросил Кешка.

— Воздержался…

— Тогда договоримся так. Пускай Густя выполнит ещё одно задание. Только какое?..

— Пускай батарейки достанет, — подсказал Лёва. — Какие мы партизаны без приёмника.

Максимка попробовал возразить: где Густя достанет те батарейки?

— У немцев, — пошутил Данилка.

— А что, правильно, — подхватил Кешка.

У начальника полиции и СД гауптштурмфюрера Кресендорфа была лысая, словно отполированная, как бильярдный шар, голова. На ней — пара большущих, по хорошему лопуху, ушей, толстоватый нос, с обеих сторон которого синели злые холодные глаза. По рыжим бровям можно было предполагать, что гауптштурмфюрер когда-то имел рыжую чуприну, которая неизвестно отчего выпала. А по щекам и широкому подбородку, сплошь изрезанным шрамами, можно было считать, что начальник полиции и СД в молодые годы был драчливым, или, как теперь говорят, имел хулиганский нрав.

Господин Кресендорф сидел в кресле с высокой спинкой за громадным столом, на котором стоял ящик, обитый чёрным бархатом. В том ящике хранились куклы-марионетки, ибо теперешний гауптштурмфюрер когда-то был бродячим артистом театра марионеток. Господин Кресендорф бросил прежнее ремесло, не приносившее ему прибыли, но ящик с куклами возил с собой.

Господин Кресендорф считал, что теперешняя профессия полицейского-палача чрезвычайно плохо сказывается на его таком необходимом фюреру и Германии здоровье. Поэтому он изредка забавлялся куклами-марионетками, которые возвращали его в бродяжническую молодость, хотя и полуголодную, но и не слишком беспокойную.

По правде говоря, гауптштурмфюрер был очень доволен и даже гордился теперешней своей должностью и той жизнью, которую она обещала. Раньше, когда он был артистом театра марионеток, ему подчинялись только куклы. Держи их на ниточке, шевели пальцами, и они, послушные, хочешь пляшут, а хочешь — плачут. Теперь господин гауптштурмфюрер заполучил такую возможность управлять живыми людьми так же, как куклами-марионетками. Ну, разве не может гордиться этим бывший бродячий артист театра марионеток? Может, он и гордился, но одновременно был и огорчён. Да и как же не огорчаться, если живые люди, в отличие от кукол, не хотят повиноваться господину гауптштурмфюреру. Плевать им и на его звание и на высокую должность…

Может быть, поэтому господин Кресендорф всё чаще брался за ящик с куклами-марионетками. С ними по крайней мере никаких забот. Они подчиняются господину гауптштурмфюреру безоговорочно.

«Что надо делать, — думал господин Кресендорф, — чтобы люди слушались меня, как эти марионетки?.. Их надо убивать, убивать, убивать. Мёртвые имеют две особенности: они не противоречат и наводят ужас на живых».

Его мысли вдруг прервал дежурный, появившийся в комнате. Вытянув руку вверх, он приветствовал своего шефа:

— Хайль Гитлер!..

Кресендорф оторвал взгляд от марионеток, недовольно глянул на дежурного.

— Что тебе?..

— Господин гауптштурмфюрер, полицейский по вашему приказанию явился и ожидает в приёмной…

Кресендорф сложил куклы в ящик, закрыл крышку.

— Пусть заходит, — сказал он.

Дежурный вышел, а на его месте появился как из-под земли Зыль-Бородыль.

— Явился по вашему приказанию, — неумело откозырял он.

Кресендорф вперился жёстким взглядом в лицо полицейского. Тот неловко переступал с ноги на ногу, тяжело, даже с присвистом дышал от страха и предчувствия какой-то беды.

— Что за пакость ты пьёшь? — помахав перед собой рукою, спросил гауптштурмфюрер Зыля-Бородыля.