В сущности, весь богатый впечатлениями период детства, отрочества и юности, во время которого в человеке закладывается на всю жизнь прочный, нерушимый характер, Варакин провел у деда и бабки. Они же внушили ему и жизненный путь врача, направляя по нему каждый на свой лад: бабка — как на святое служение страдальцам и облегчение человеческих мучений, дед — как на сплошной героический подвиг борца против смерти.

Как много с тех пор утекло воды!

Варакин уже несколько лет был врачом, работал в Москве в больнице и занимался научной работой, в которой видел свое призвание. В этом году он думал прийти к окончательно проверенным выводам по своей теме, но война нарушила планомерность его труда и погнала снова сюда, в смоленские земли.

Он помнил здесь все. Он помнил облик селений, лесные дороги, гати, ручьи и болота. О том, что сюда, в родные края его детства, доберется война, он не мог бы ранее и помыслить… Не мог помыслить он и о том, что в школе, в каких-то семидесяти — восьмидесяти километрах западнее Вязьмы, поместится эвакогоспиталь для прибывающих с фронта бойцов…

…Лес стоял все такой же, как бывало и в давние поры. Так же, как в мирные годы, под солнцем краснели стволы сосен и елей, так же из-под темных густых ветвей даже днем выглядывали сумерки, а на полянах играл золотистый день в трепете шелестящих листьев, и ветер перекликался с хлопотливой стаей синиц…

В лесу впереди Варакина вдруг раскричались сороки, затем послышались гулкие выхлопы автомотора и возбужденные человеческие голоса. Михаил подумал, что это машина с новым транспортом раненых. Однако машина не показалась из-за кустов, почему-то остановилась. И Варакин увидел на лесной дороге застрявший пикап, возле которого озабоченно возились трое бойцов.

— Товарищ военврач, разрешите к вам обратиться! — остановил Михаила боец-шофер.

Михаил повернулся к нему.

— Миша! Варакин! Здорово, доктор! — вдруг загудел трубный голос из кабины пикапа.

Варакин мигом узнал и голос и облик майора, который сидел в кабине, и рванулся к нему.

— Анатолька! Ранен?

— Цел, невредим, чего и тебе желаю на многие годы! — отозвался майор и выскочил из кабины. — Не ждал тебя встретить где-то в лесу на военных дорогах, не ждал! — гудел майор, сжимая руку Варакина. — Еду в командировку в Москву, а тут подвел наш штабной тарантас, черт его бабушку!.. Говорю — вернемся, а этот вот умник, мастер-ломастер упрямится: видишь, примета плохая назад возвращаться! — кивнул майор на своего водителя. — А на дороге стоять — это примета хорошая! Два часа едем, а два простояли!.. Хоть бы попутных кого, на буксир бы!

— Я, товарищ майор, рассчитывал, что дотянем. Хотел у наших тыловиков подшибить запчасти, — оправдывался водитель.

— До нашей базы тут метров семьсот осталось, — сказал Варакин.

— Ну, это мы духом подгоним! — обрадовался шофер. — Навались, товарищи, а я — за баранку, — обратился он к двоим бойцам, сопровождавшим майора. Майор усмехнулся:

— Хорошую ты, Вася, придумал себе работенку, а не выйдет на этот раз. Слезай да сам попотей, потолкай машинку. Я за баранкой как-нибудь тоже справлюсь…

Подталкивая машину по плотной лесной дороге, они довольно быстро двигались по направлению к госпиталю. Варакин шагал рядом. При въезде в село он указал Бурнину на вывеску МТС, под которой теперь помещалась автобаза эвакогоспиталя, а водителю показал дом под зеленой крышей, где будет его майор. Сам же он поспешил домой, пока старый товарищ его, майор Бурнин, зашел со своими бойцами к начальнику автобазы.

Но едва Варакин успел окинуть хозяйским глазом свои пищевые запасы, как Бурнин уже оказался на пороге избы.

— Ну вот, еще раз, доктор, здравствуй! Обнимемся, что ли!.. Вася мой говорит, что задержимся час с небольшим. Значит, чарочку хлопнуть успеем для встречи. Есть у тебя?

— Найдется. Садись-ка в почетный угол, — указал Варакин под темные, закопченные образа, под которыми на стене висели картинка «Гибель Чапаева» и множество фотографий хозяев избы, их родичей и знакомых.

Майор забрался на широкую скамью, похоже, построенную вместе с избой и словно вросшую в пол за столом у стены.

— Ну и встреча! Бывает такое, а! — жизнерадостно произнес майор. — А все-таки расскажи-ка ты мне, как тебя занесло на фронт! Ведь ты же, Мишка, как говорится, жрец, что ли… служитель науки!..

По требованию гостя Варакин поставил на вековой некрашеный стол «чарку», походную незатейливую закуску — консервы в жестянке, хлеб и колбасу без тарелок, в бумаге.

— У тебя, Анатолий, превратные представления, — возразил он. — Какая же может наука, особенно медицина, обходиться без практики! Врач есть врач, и наука моя со мной!

— Ну, значит, первую чарку выпьем за нашу встречу, а вторую — за связь науки и практики! — согласился Бурнин. — Однако ведь, Миша, ты собирал материалы для диссертации. Я помню, ты мне, бестолковому, объяснял, что твоя работа будет особенно нужной и важной во время войны. Ведь ты ее не закончил?

— Именно потому, товарищ майор, что я не жрец, не служитель науки, а скромный больничный врач и, значит, развитию науки могу отдавать только свое сверхурочное время… У меня, дорогой мой, даже вычитать все ранее написанное по предмету и то не хватало времени! Уж где там «закончил»! — признался Варакин. — Ты мне, военный товарищ, объясни другое: расскажи, что такое творится с нашей войной. Я, штафирка, понять ничего не могу. Давно хочу расспросить толкового человека…

— Погоди, — майор не хотел отступить от темы. — Я помню, твой бывший научный шеф, этот… как его?.. твой «Гаудеамус», собирался перетянуть тебя в свой институт для науки… Чего же они тебя послали на фронт?

— Да бог с ним со всем, с институтом, Толя! И что за вопрос! Призвали — так, значит, армии нужен! Им лучше знать, — возразил Варакин теми самыми словами, которыми успокаивал перед отъездом свою жену, почему-то не ожидавшую, что Варакина мобилизуют.

Гость рассмеялся.

— Кому это «им» лучше знать? Барышне из военкомата? Да что она, богиня Минерва, что ли?! — настойчиво продолжал он свое.

— Ну, Толя, хватит об этом! Я задал куда важнее вопрос! — нетерпеливо остановил Варакин.

Слова кадрового командира Бурнина, в которых тот выражал удивление по поводу пребывания Михаила в армии, показались Варакину какими-то даже обидными. Разве не может он, как все прочие граждане, участвовать в этом великом и ужасном, бесчеловечном и общечеловеческом действе?!

Варакин всегда питал особое, гражданское уважение к военным приказам, военным званиям, даже к форме и знакам различия. Все исходящее из военкомата представлялось ему неоспоримым, не подлежащим даже мысленной критике, а тем более — возражениям или нарушениям.

Это верно, что его научная работа по борьбе с травматическим шоком была особенно нужна во время войны, но, уезжая на фронт, Варакин считал, что он может продолжать научные наблюдения и делать выводы и здесь, на боевой работе. Подобными рассуждениями тогда же он искренне успокаивал жену. Правда, теперь он и сам усмехался своей наивности: где там работать над научными дневниками, если не успеваешь иногда в течение полусуток вырваться из операционной, не успеваешь поспать и четырех-пяти часов в сутки! Варакин снова наполнил пустые стопки.

— Ну что же, выпьем, старик, за победу! — сказал Бурнин.

— Да… за победу! — поднимая стопку, отозвался Варакин. — Так все-таки что же творится-то, Анатолий, а? — настаивал он. — Расскажи ты, военный ты человек, что же такое у нас с войной творится! Ведь вон уже где фашисты! Ведь здесь моя, можно сказать, колыбель, Толя. Ты знаешь, какие здесь настоящие древнерусские, даже славянские, дебри, лесные провалы… Тут местами того и гляди на избушку бабы-яги наткнешься!

— Ну, по правде, я в этих местах романтики как-то совсем не заметил, — отозвался майор. — Лес захламлен — это верно, а лешего или бабы-яги не встречал… Дороги действительно никуда не годятся, хлопот с ними много. И овражные пропасти крутоваты…