Вот что важно: и после успеха мама не вышла из «страдательного залога». То ли у неё уже вошло в привычку скорбно поджимать губы и держать слезу в глазах, то ли это приросшая к лицу маска-суть, не меняющаяся от внешних обстоятельств. Или такая умелая игра во имя манипуляции людьми... Не знаю. «Однажды мне сказали, что в моих глазах — скорбь всего мира!» — мама очень любила вспоминать об этом комплименте.

80-й год. Олимпиада в Москве. Да не заметила я этой самой олимпиады вообще! Сразу два важнейших события перекрыли всё на свете, куда там какому-то надувному мишке!

Даже не знаю, с какого из событий начать. Если хронологически, то дело было так...

Я заканчивала восьмой класс, был май месяц. Однажды воскресным утром мама подсунула мне газетную заметку о том, что некая известная в Москве литературно-театральная школа набирает по конкурсу в девятый класс учеников.

— Подумай об этом, — попросила мама.

И я как начала думать! Эта мысль, эта идея просто не давала покоя мне ни минуты. Театр! Литература! И то, и другое я обожаю. В моей нынешней школе меня не держит ничего: от компашек я практически откололась, уровень общения наводил на меня тоску, а с Олечкой я могу и так дружить. А вдруг ТАМ я найду новых друзей — таких же умных, таких же начитанных и... которые меня поймут. Начнётся новая жизнь, все обретёт смысл и интерес! Я, возможно, попаду на планету братьев по разуму и чувствам. По крайней мере, уйдёт один из страхов: быть среди чужих для меня сверстников. Так что решение было принято быстро.

Сдав экзамены за восьмой класс (и чуть не умерев от ужаса от страха перед ними), я помчалась поступать в новую школу. До неё надо было добираться на двух троллейбусах, но меня это не пугало.

Естественно, я, как большая дура, сначала попыталась выдержать конкурс на театральное отделение. Как у любой девчонки, даже умницы-отличницы, у меня была потаённая мечта стать артисткой. Ну, куда мне... Естественно, меня не приняли. Но пригласили попробовать написать сочинение для литературного отделения.

Сочинения я писала очень легко («Я ж говорю, тебе надо на журналистику идти», — ворчал папа). Грамотность всегда была почти стопроцентная, а уж мыслей по всякому поводу — миллион, могла делиться со всеми вокруг, и мне самой бы ещё на двести лет хватило.

Тема сочинения была такая: «Почему люди ходят в театр?» И я призналась в своей огромной любви к театру, в любви к Островскому, Шекспиру, Грибоедову, Мольеру. Пожалуй, впервые в жизни я взахлёб писала о своих собственных мыслях, чувствах, ощущениях. Сочинение было по подростковому восторженным, по щенячьи страстным. Не так давно я нашла его черновик, чудом сохранившийся через почти 30 лет. Милое сочинение, очень грамотное, искреннее, а в некоторых местах даже глубокое. В общем, стыдиться абсолютно нечего, можно даже похвалить себя, пятнадцатилетнюю девочку — юную любительницу театра. В общем, сочинение на заданную тему я написала на большую, круглую «пятёрку». Меня приняли.

Пол-лета я пребывала в эйфории, будучи уверенной, что жизнь сделана: теперь я буду там, где хорошо, где я буду среди своих.

А в июле узнаю, что мой брат женится. Вот так — с бухты-барахты. По крайней мере, для меня. Я ведь ничего никогда про него не знала... Девушки же у него менялись, по-моему, раз в семестр, и это уже давно было неинтересно. А у него, оказывается, невеста...

В наш дом пришла Мурочка. Мур-мур-мурочка.

Она была очень хороша собой: высокие тонкие чёрные брови, круглые тёмные-претёмные глазищи, все время будто плывущие куда-то, аккуратненький носик, алые пухлые губы, точёная фигурка. И опять я раздувалась от глупой гордости: у моего брата самая лучшая невеста, какую только можно представить. Она переходила на второй курс его же медицинского, училась на одни «пятёрки», а в своей языковой испанской школе получила золотую медаль. Нет, ну вы чувствуете, какой размах?

Мурочка была тиха, скромна, улыбчива. Она всё больше молчала, слушала. А мои родители почему-то начали водить вокруг неё сумасшедшие хороводы. Вот тогда бы мне насторожиться...

— Мурочка, какая ты умница! Мурочка, садись сюда, тут мягче. Мурочка, ты читала эту книжку? Почитай, Мурочка, ты же такая умная девочка, тебе очень понравится! Ой, какая же ты, Мурочка, красавица!

Я тоже искренне восхищалась новой родственницей. Однажды, когда мы все вместе ехали куда-то в автобусе, брат с Мурочкой стояли у заднего окна, а я сидела напротив и любовалась ими. Я знала, что все знакомые говорили про брата с женой: боже, какая красивая пара! «Как это верно!» — думала я в тот момент, глядя на них. На Мурочкину головку был повязан яркий платок. Вдруг мой брат немножко затянул распустившийся узел платка, чтобы она не замерзла, и с удивительной нежностью в голосе сказал:

— Матрёшка ты моя, матрёшечка! — и поцеловал её пухлые губки. И вдруг во мне взорвался вулкан нежности к этой почти девочке, такой милой, такой красивой и такой любимой и братом, и моими родителями. Разве я могла не полюбить её, как родную? Я полюбила.

Они стали жить отдельно от нас, у её родителей, которые, к слову, обожали дочь и не хотели пока от себя отпускать. Хотя в их доме жила и её младшая сестрёнка, совсем еще маленькая.

Очень скоро в один осенний денёк Мурочка предложила мне съездить в «Польскую моду» урвать-купить джинсы. У меня не было тогда джинсов вообще... Надо сказать, Мурочка по сравнению со мной была одета очень даже неплохо. И вот она, наверное, решила меня немножко поопекать. Удивительно, но мама сразу согласилась дать денег на джинсы, хотя Мурочка успокоила, сказав, что в «Польской моде» они дешёвые.

С раннего утра мы отправились с ней на Юго-Запад: надо было занять очередь до открытия магазина, получить номерок на ладошку (мне написали номер 802, почему-то я это запомнила) и потом стоять и ждать своей очереди.

Пока мы ждали, Мурочка нежно держала меня под руку и мурлыкала:

— Я просто поражена... Я, конечно, могла предположить, что мне повезет со свекровью, но чтобы так! Я очень счастлива, что Галина Николаевна такая замечательная женщина. Мне жутко повезло, знаешь...

Я знала. Конечно, повезло. Я радовалась вместе с ней, за неё, за себя — в общем, меня переполняли позитивные чувства. Дура юная, не понимала, что всё это говорится специально — для передачи, для ретрансляции. Что там на самом деле думала Мурочка, кто ж знает... И меня она держала под ручку, конечно, не просто так: налаживала контакт. Нужно, чтобы все её любили безоговорочно и никаких сюрпризов в виде не сложившихся отношений с сестрой мужа. Если бы она, балда, знала в тот момент, сколь напрасны её старания. В том смысле, что они совершенно излишни.

Джинсы мы купили (мои первые польские джинсы за 45 рублей! Ура, товарищи!). А дома я тут же, моментально передала Мурочкины слова маме. И та расцвела довольством прямо на глазах.

— Ну, вот и хорошо-о, — очень удовлетворённо протянула мама.

Весьма скоро мама мне призналась кое в чём:

— Я всегда до смерти боялась быть такой же, как все, злобной свекрухой. И давно поклялась себе, что какой бы выбор ни сделал мой сын, я буду хорошей свекровью, любящей, заботливой, понимающей. Я не допущу, чтобы в моей жизни были эти мерзкие распри, низкие и гнусные. Поэтому...

Поэтому — что, мама? Поэтому ты искренне и сразу полюбила невестку? Или поэтому ты сделала такой вид, так сыграла, что все и навсегда поверили в твою любовь? Я до сих пор не знаю ответа на эти вопросы. Но клятву мама сдержала: Мурочка у нас в семье стала главным и самым любимым человеком... навсегда отодвинув меня на задний план жизни.

Для мамы всегда было важнее всего на свете общественное мнение о ней. Как она выглядит в глазах людей. Итак, самое главное, это чтó о ней говорят. А самые сладкие для неё были бы такие слова: «О, эта женщина особенная! Она — потрясающая свекровь. Таких просто больше нет и быть не может. Она создала необыкновенную семью: там царят мир, согласие, и все друг друга любят». Мама хотела быть лучше всех. Всегда. Во всем. Самой особенной. И сейчас я уже думаю — хотела достичь этого любой ценой...