Мария Витальевна боялась покуда садиться за руль, потому как и в Москве-то она не ощущала себя первоклассным водителем, а здесь все наоборот, шоферское место справа, машины едут по левой стороне, так недалеко и до беды, все можно перепутать, растеряться и в аварию угодить.

Поэтому Мария Витальевна предпочитала перемещаться по городу или на машине посольства с водителем, или на такси.

Город Марии Витальевне понравился.

Чистый, ухоженный и даже, если можно так выразиться, экологичный.

Правда, бывала Мария Витальевна только в районах, рекомендованных для посещения, очерченных сотрудником посольства. Он провел с Марией Витальевной ознакомительную беседу сразу по ее прибытии в Канберру.

Но там где она теперь бывала, ей нравилось.

Пальмы, фонтанчики, бассейны, зеленые лужайки…

Больше похоже на город-курорт, чем на столицу крупного государства.

С Энн Мария Витальевна познакомилась в музыкальном магазине фирмы Вёрджн.

Это был огромный магазин, занимавший три этажа, и Мария Витальевна провела в нем почти полдня, искала диск, который никак не могла найти в Москве, – "Сороку Воровку" Россини, записанную в Ла Скала с Розеттой Пиццо, поющей Нинетту и с Анжело Ромеро в партии Фернандо.

Диск этот Мария Витальевна не нашла, но вместо него накупила два десятка других: все увертюры любимого Россини, потом Первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского, потом Шестую симфонию Чайковского, потом хорошее издание "Волшебной флейты" Моцарта с Карояном за дирижерским пультом, потом еще массу австралийской попсы, начиная от Джейсона Донована и кончая красоткой Кайли Миноуг.

Здесь же, в Вёрджн, Мария Витальевна нарушила сразу два правила жены сотрудника посольства, которым учил ее муж…

Не знакомиться в общественных местах.

И не принимать приглашения подвезти.

Но Энн Дивенлоу была такой милой и приветливой!

Они познакомились, выбирая диски с классической музыкой.

Разговорились.

Энн очень обрадовалась, когда узнала, что Мария Витальевна русская из Москвы, она догадалась по акценту. Выяснилось, что Энн тоже бывала в России, работала там в посольстве Австралии помощницей пресс-атташе.

Потом Энн предложила подвезти Марию Витальевну до посольской виллы, а по дороге затащила ее в ресторанчик, предложив отведать настоящего акульего бифштекса с кружечкой австралийского пива.

Через пару дней Энн и Мария Витальевна уже были лучшими подругами.

Они обе обожали Чайковского и Россини, они обе любили играть в теннис и кататься верхом, они обе любили французские комедии и английскую литературу.

А когда Энн сказала Марии Витальевне, что Ивлин Во и Сомерсет Моэм ее любимые писатели, сердце Марии Витальевны было окончательно покорено. ….

В редкой дружбе не бывает табуированных тем, а лучшее средство преодолеть табу – это собственная доверительность.

Естественность, с какой Энн Дивенлоу поделилась своим сокровенным, буквально обезоружила Марию Витальевну.

– Это твой сын? – спросила Мария Витальевна, когда после стаканчика "маргариты" подруги принялись за ритуальный просмотр альбомов с семейными фото.

– У меня нет детей, – ответила Энн и как бы смутившись, призналась. – Это Генри, он мой друг.

Мария Витальевна помолчала, разглядывая фото юноши, приблизив его к близоруким глазам.

– Ты носишь линзы? – спросила Энн.

– Да, а что? – переспросила Мария Витальевна.

– Просто очки для женщины старше тридцати пяти очень хорошо, они повышают ее сексапил, – сказала Энн и для убедительности тут же надела очки. – Мой Генри мне всегда говорил, что в очках я напоминаю ему его первую любовь – учительницу английского языка из праймери скул**, которую он вожделел и с мечтами о которой впервые осознал свою половозрелость. Знаешь, ведь мальчики не думают о сверстницах, когда им тринадцать или четырнадцать, они мечтают о взрослой женщине с развитой грудью. ** англ. primary school – начальная школа.

Мария Витальевна улыбнулась своим мыслям.

Она вспомнила, что в таком же грехе признавался ей и ее Иван.

– А где сейчас твой Генри? – спросила Мария Витальевна.

– О, это моя беда и мое несчастье, – вздохнула Энн. – Мой Генри уехал в Европу учиться, он теперь в Англии.

– Пишет? – спросила Мария Витальевна.

– Пишет, – ответила Энн.

За три прошедших после начала шоу дня, после разговора со своей бывшей, Мигунов два раза примерялся к суициду.

Сперва он затеял дурацкую игру на шоссе.

Разогнав свою "Ауди" до двухсот, он принялся закрывать глаза.

Зажмурится и считает.

Сперва до пяти.

Раз, два, три, четыре, пять…

Открывает глаза, а машина почти не сошла с прямой – все так же мчится по своей полосе.

Потом стал зажмуриваться на более долгий счет.

До семи.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

Открыл глаза, машинально подправил рулём траекторию движения – все в порядке…

Потом увеличил счет слепой езды до десяти…

Еле выдержал, открыл глаза и чуть с ума не сошел от страха: машина почти уже выскочила за пределы осевой и едва не столкнулась со встречным автобусом.

Встречным потоком ветра, как будто еще усиленным жалобной сиреной испуганного автобуса, мигуновскую "Ауди" словно ударило, отбросило от встречной полосы и пару минут Мигунов ехал, едва справляясь с прерывистым дыханием и необычайно быстрым биением своего сердца.

– Ладно бы сам, – подумал он, – а эти в автобусе-то при чем? ….

Не жалея подвески и хрупкого переднего обтекателя, съехал мордой на проселочную, задевая днищем о низкий кювет, цепляя глушителем о засохшие комки стылой грязи.

Здесь, на этом берегу, он так славно отдыхал с Анной.

И горделиво радовался, ловя завистливые и восхищенные взгляды мужчин, любующихся красотой Анькиной фигуры.

Теперь Анна не с ним.

– А не искупаться ли? – сам себе сказал Мигунов.

Теперь на заснеженном пляже не было ни одной машины.

А тогда?

А тогда, в июне, перед их с Анной поездкой в Испанию, здесь некуда было приткнуться, все кусты были тачками заставлены.

Мигунов снял пальто.

Снял пиджак, джемпер. Расстегнул пуговицы рубашки.

Пар шел изо рта.

Одежду аккуратно складывал на заднее сиденье.

И уже когда принялся за ботинки с брюками, вдруг подумал: а зачем одежду-то снимать?

Но все же покончил с раздеванием и боязливо ступил на колкий наст.

До черной парящей полыньи было метров двадцать.

Возле самой реки он по пояс провалился в снег и как-то по-бабьи ойкнул, так холодно стало, когда крупинки замерзшей воды коснулись низа живота.

Лед был прочным.

А какая теперь разница – прочный – не прочный?

Сломается, провалится под ним? Так, может, того и надо?

Ставя ступни ребром, как делают, когда ходят по колкой стерне, Мигунов доковылял до края полыньи.

Потрогал воду ногой, как трогала ножкой воду Анна перед тем, как осторожно войти в ласковую и теплую Десну.

Нынче Десна была и не теплая и не ласковая.

Да и Анна теперь была неизвестно где и с кем.

Зачем-то зажал пальцами рот и нос, зажал и прыгнул в полынью…

Ах! …

Вот окажись в этом месте глубоко – все было бы кончено.

А так – прыгнул и оказался стоящим на твердом дне, и вода только по грудь.

Искупался…

Оперся руками о край полыньи, подпрыгнул. Навалился грудью на лед, выполз…

А и не холодно совсем!

Добежал до машины. Добежал, уже ступая по льду всей плоской ступней.

Выпить бы теперь!

А ведь есть!

Мигунов вспомнил, что в багажнике стоит сумка, которую он вез еще на дачу Ломидзе.

Растерся своим джемпером, натянул брюки, рубаху, пиджак, надел пальто…