Он был самым опасным моим конкурентом и славился «специализацией» на американках, известной всему кварталу. Почему-то именно для них он был неотразим.

Три раза приходил я в «Купол» в самые обычные для художника часы — нет Мефисто, и все тут. То же и со старыми официантами. Весь день я в погоне за старыми друзьями, звуками их голосов. Куда уж!

Не нравится мне последеголлевский Париж. Он позволил себе такую роскошь, как мания величия, и думал, что удастся сохранить прежние вкусы, но — то тут, то там — романтический пейзаж его старинных улочек был обезображен мрачными и безвкусными нью-йоркскими сооружениями. Большие Бульвары утратили аромат, свойственный прошлому веку спокойствия и семейных традиций, которые навевались старыми магазинами и кафе, расположенными вдоль широких тротуаров. Самые современные вещи и строения наводнили город и — потихоньку исказили его «старый добрый» образ. Теперь он напоминает смесь самых разнообразных стилей, сброшенных в общую кучу. Сегодня, если вы так уж хотите посмотреть на Париж прошлых лет, ищите его в маленьких улочках, где вместе с пылью веков скопилась и пыль забвения, забвения человека и его яростного стремления к перестройкам.

На холмах Монмартра, где возвышается во всем своем великолепии собор Sacre Coeur, я набрел на маленькие улочки, столь любимые Утрилло, Гогеном, Пикассо, в общем, всеми теми, кто в ходе разговоров или за рюмкой вина нашли новые тропы в искусстве, и еще смелость, в то время отчаянную, следовать по ним.

Во время своих блужданий по Парижу я встретил множество призраков, но не встретил ни одной живой души.

Со ступенек широкой лестницы этого собора я бросил последний взгляд на панораму города, там и сям утыканную небоскребами, которые, казалось, случайно обрушились на Париж из какого-то научно-фантастического фильма, да так в нем и остались.

У меня такое впечатление, будто я вижу тело прекрасной женщины, изуродованное ужасными язвами. И, все еще недоумевая, я спрашиваю себя: прошло двадцать лет, или прошла целая вечность?

Пока я бесцельно брожу, ночные тени, разрезаемые вспышками ослепительного света реклам, еще более омрачают мою меланхолию. Случайно я увидел себя в зеркале за широким стеклом витрины: тело, как у запаленной лошади, седые волосы, черты лица, как у дряхлого старика. Мешки под глазами туманят взгляд, и в нем умирает былой огонь.

«Чем кончил, — спрашиваю я себя, — тот красивый мужчина без идеалов, без амбиций, без будущего, затерявшийся в своем тогдашнем настоящем (уже давно прошедшем), который красовался в парижских кафе и всячески старался найти в любви забвение от нее? Я стал похож на статую, стоящую на открытом воздухе. С приходом нового времени года ветер, дождь, снег, солнце делают свое дело и постепенно, по крошке, разрушают ее до основания. Статуи стареют и становятся неинтересными. Они уже не вызывают ни похвал, ни восхищения, а наводят на грустные мысли, как когда-то хорошие вещи, заброшенные на чердак.

Итак, я вернулся к своей французской любви, но неожиданно посмотрел на нее холодным оценивающим взглядом. Она показалась мне все еще красивой, но чертовски пустой.

Я понял, что понапрасну выбросил на тротуары парижских бульваров двадцать прекраснейших лет жизни, когда героизм окружающего мира увлекает тебя в бурный водоворот мучительных иллюзий.

У меня такое чувство, что я остался верен хозяину, которого у меня в самом деле не было, хозяину, которого вообще не существовало. Я — как одинокий бродячий пес на самом деле на поводке, которого никто не захотел взять в руки».

Неожиданно я почувствовал, что страшно устал. Мои мысли снова вернули меня в прошлое.

…Однажды, когда я сидел в «Селекте» на Монпарнасе, в кафе, которое ничего не имеет против студенческих пирушек, я вдруг познакомился с Франческо Рубирозой. Он появился в компании с Пьеро Мартелли, по прозванию Художник. Вообще-то он был маляр. Казалось, с чего бы мне вот так, не очень лестно о друге? Он очень недурно зарабатывал, освежая кухни и коридоры, а когда наскребал сколько надо, позволял себе отдохнуть и продолжал учиться. Он хотел стать преподавателем французского. У него был один бзик — ну, слабость какая-то — насчет всяких там титулов. Сеньор Пьеро Мартелли его не устраивало. Любой ценой ему необходимо было, чтобы о нем докладывали примерно так: профессор Пьеро Мартелли, художник. Но весь ужас, вся беда в том и заключалась, что он — ну никак не мог выдержать экзамен на этого профа, в смысле преподавателя. Опять же: ему никак не удавалось найти полностью удовлетворяющую его девочку, не говоря уже о работе. Он вроде бы родился, чтобы противоречить самому себе. В нашей компании он появлялся наскоками, всегда живо объясняя, как ловко ему удается подцепить девочек у кафе или на Бульварах. Каждый раз, найдя новую жертву, он исчезал, чтобы потом рассказывать: она бесчувственная, сексуально озабоченная, сухая и бесплодная и т. д. и т. п. и…

— Чао, Марио! — сказал Пьеро. — Вот Франческо. Новенький, только что из Рима.

— Привет!

— Здорово!

Голодного и одинокого Франческо он встретил в одном из кафе. Когда тот понял, что Пьеро итальянец, он обрадовался и попросил помощи. Франческо с трудом говорил по-французски и плохо ориентировался в городе. Он просто его не понимал.

Он жил в маленьком отеле на рю Сольферино и почти два месяца искал работу, правда, не нашел, и даже не успел ни с кем поговорить об этом. Из-за одиночества, отсутствия человеческого общения, из-за невозможности объясниться он вел какое-то полуживотное существование. Пьеро сказал ему, что в Париже, чтобы найти работу, необходимо, прежде всего, уметь говорить.

— Иди и запишись в Alliance Francaise. Там ты встретишь вагонами народу со всех частей света, а если будешь продолжать один — с ума свихнешься. К тому же в школе ты найдешь столько этих «ходячих дыр», что тебе уже будет не до одиночества.

Он отвел его куда надо и записал на вечерние курсы. Так Франческо вошел в нашу компанию, если ее можно так назвать. Ведь в Париже вы можете встретить сколько угодно людей, даже прожить ними бок о бок год или два, сообща веселиться на пирушках, сообща грустить и вместе опохмеляться. Потом ваш друг исчезает на год или на два, и от парней или девочек из другой компании вы узнаете, что он убежал в Германию или Англию, или Бельгию в поисках работы или просто со своей девушкой. Через год или два он вновь появляется, рассказывает вам все свои приключения, делится с вами опытом, и все начинается с начала, как будто он выскочил куда-то на день.

Париж — вовсе не гнездышко, в котором можно высиживать одни и те же яички, а перекресток на пути перелетных птиц, и дружба в Париже — тоже страница. Она приходит и уходит, как сменяют друг друга день и ночь, как меняется настроение в любви, как меняется само время со своими настроениями, бурями, задумчивостью дождей, яркостью солнечных дней и порывами ветра.

Пьеро сразу же спросил, что я думаю о Франческо. Я ответил:

— Дай мне немного времени, пусть распустится, пусть перебесится, потому что, мне кажется, он соскучился не только по спагетти, а прежде всего, по нормальной девке. Вот тогда я скажу тебе, что я о нем думаю.

Нудила, как мы окрестили Пьеро, стал опекать Франческо, который получил у нас прозвище Римлянина. Среди моих друзей, вращавшихся среди столиков различных кафе, Франческо Рубироза был единственным человеком, который посвящал развлечениям, т. е. женщинам, только ночи. А днем он переходил от антиквара к антиквару, чтобы пристроить бронзу эпохи Возрождения своего дядюшки.

Поначалу я ничего не знал об этой бронзе и много лет считал, что речь, действительно, идет о XV веке, о Риччо, Роккатальята и других, чьих имен я не помню, а узнал только потому, что о них говорил мне Римлянин. Однажды, возвращаясь из Флоренции от родственника, у которого там была небольшая гостиница, я, благодаря болтливости и бестактности некоторых участников Биеннале антиквариата во Флоренции, узнал, что бронза дядюшки моего друга была полностью поддельной. Речь шла о почти превосходных копиях, выдаваемых за оригиналы и имевших хождение среди антикваров. Когда разговор заходил о старом Самуэле Рубироза, многие иронически намекали на «дипломированную литейную». Хотя жизнь и приучила меня к разного рода обманам, я удивился. Я знал Франческо много лет и считал, что он неспособен на бесчестный поступок. Со временем я убедился, что это был настоящий человек, а не quaquaraqua [25]. Я был свидетелем того, как он страдал от любви к одной женщине. Возможно, я даже не способен на такое чувство. Еще в самом начале его связи с Николь я боялся, что он окончательно расклеится. К счастью, мои опасения не подтвердились.