Засады я не боялась, а вот встретиться с бабой Марилей или с теткой Верой опасалась.

Уже перед самым парком командир взвода Веселовский приказал мне взять сани в пароконной упряжке и вернуться к станьковскому кладбищу, замаскировать лошадей и наблюдать за шоссейной дорогой Минск — Негорелое, проходившей вплотную к кладбищу. В случае появления полицаев — на сани и с донесением к командиру взвода.

Я с удовольствием выполняла приказ: с лошадьми умею управляться с самого детства. Я вскочила в сани, натянула вожжи и пустила лошадей галопом, чтобы проскочить незамеченной мимо дома моих родственников.

Сделала все, как мне было велено: лошадей и сани замаскировала и начала наблюдать за дорогой.

Прошел час. И два, и три… Ничего подозрительного я не видела. Одолевал мороз, хотелось есть. Лошади уже сжевали все сено до травинки, Веселовский не слал мне подмену.

Полицаи так и не появились. К этому времени они уже здорово боялись партизан и предпочитали лучше отсиживаться в Дзержинске.

Я не могла понять, почему командир взвода не сдержал своего слова. Засада была спокойная, можно было за это время по крайней мере дважды сменить наблюдающего за шоссейной дорогой. Мне еще трудно было разобраться, правильно ли вел себя командир. Я твердо усвоила, что приказы надо не обсуждать, а выполнять.

Однако даже в эти первые дни у меня с командиром складывались какие-то странные отношения. Он явно ко мне придирался, наказывал за каждый пустяк, и я все время ощущала на себе его наглый взгляд.

А однажды я услышала, как Михаил Бондаревич сказал Веселовскому около нашей взводной землянки:

— Ты осторожнее с Адой. Оставь ее в покое.

— А ты не указывай мне, — прикрикнул Веселовский, — не твое дело! Я здесь командую.

— Знаю. Тут дело не в команде. Я ведь не маленький — вижу. А она девчонка совсем.

— Разберемся… — Веселовский засмеялся, и в его смехе было для меня столько омерзительного, что я, услышав этот разговор, стала еще больше опасаться командира взвода.

Может быть, сегодня, посылая меня на лошадях, Веселовский не думал ничего дурного, и все же, как мне кажется, не все здесь было чисто.

Он думал, возможно, что я не выдержу, расплачусь… Не знаю уж, что он думал и на что надеялся. Только я снова видела его наглые глаза, его кривую улыбку. Нина потом шепнула мне:

— Да он просто издевается над тобой. Ему Бондаревич говорил, что пора послать тебе смену, а он только отмахнулся.

Случилось так, что почти сразу я сдружилась с разведчиками из «Боевого»: они часто приходили в наш взвод через ров, да и я к ним бегала. Славные это были ребята.

Меня еще привлекало и то, что был среди них Саша Лобач, родной брат моей подружки Иринки из Кукшевичей. Он часто ездил домой, привозил продукты и обязательно приглашал меня то «на мед», то «на крестьянскую колбасу», то просто «на чай». Я охотно бегала к разведчикам «Боевого», тем более что Саша каждый раз рассказывал что-нибудь новое об Иринке.

Но если уж говорить честно — теперь-то я это понимаю хорошо, — то больше всех в разведке соседнего отряда меня привлекал Саша Райкович. По общему признанию, это был среди них самый отчаянный и находчивый. В восемнадцать лет он успел повоевать, был ранен, попал в плен и бежал.

Вот с этим парнем у меня возникла хорошая дружба. Не знаю, может быть, это и было моим первым, еще не осознанным чувством. Началось с того, что он подарил мне старый наган, который, как я потом убедилась, неплохо стрелял, а себе добыл новенький трофейный пистолет.

Иногда Саша приходил к нам во взвод. Конечно, это не могло быть не замеченным всеми моими товарищами и Веселовский. Отношения между нами были чистые, искренние. Я хотела видеть Сашу как можно чаще, думаю, что он также. Меня восхищало в нем все: мужество, скромность, застенчивость, непоказная сила. Веселовский гнал его из землянки, а мне стал мстить.

Вот почему случай с засадой на станьковском кладбище не был уж такой новостью ни для меня, ни для других во взводе.

Итак, мы возвращались из бесполезной засады на полицаев у станьковского парка. Нас догнали верхом на лошадях разведчики из «Боевого».

Были здесь оба Саши — и Лобач, и Райкович. Они поехали рядом с моей повозкой. Веселовский при чужих не посмел чем-либо проявить свой нрав.

Мне захотелось выкинуть какое-нибудь коленце, я как-то вся оттаяла, развеселилась.

А что я могла «выкинуть»?

— Давайте постреляем из моего нагана! — предложила я Лобачу и Райковичу.

Они, конечно, согласились.

Мы приотстали и по очереди целились в березу. Райкович две пули послал в цель, а мы с Лобачем… «за молоком».

Выстрелов наших Веселовский не слышал, но, когда я вернулась в лагерь в сопровождении того же своего «почетного эскорта», он встретил меня таким бешеным взглядом, что добра я не ждала.

В этот же вечер он послал меня с ребятами за соломой и сеном в деревню Любожанку и обменять лошадей и сани в деревне Добринево.

Мы сделали все и вернулись под утро в лагерь. Правда, трудно мне было, не отдохнув после засады, вместе с ребятами укладывать вилами сено и солому на сани, а после пешком возвращаться в лагерь.

Мы сделали нужное дело: пригнали крепких лошадей, привезли корм для них и свежие «матрацы» — солому — для всего отряда.

Вот я рассказываю все это и невольно думаю: ну что интересного в моих «приключениях»? Действительно, никаких геройских подвигов я не совершала, особым опасностям не подвергалась. Все буднично и обычно.

Помню еще, ездила со своим отделением в засаду на шоссейную дорогу около деревни Добринево.

Начальник отрядной разведки Парамонов и Марат (Парамонов повсюду брал с собой Марата), узнали, что по дороге из Негорелого полицаи повезут соль. Пожалуй, по тому времени не было ничего дороже соли, особенно для партизан. Даже пушки делали умельцы в нашей партизанской «Туле», добывали из мин и старых снарядов порох. С трудом, но добывали обмундирование и одежду, картофель, сало, мясо и муку, а вот в соли партизаны почти всегда испытывали нужду. Запасов ее у местного населения не было, и соль ценилась почти на вес золота. В отряде мы ели один раз в сутки нехитрый обед, приготовленный нашим поваром Васей Давыдовым, но хлеб и бульба чаще бывали несолеными. А тут — целый обоз соли! Участие в такой операции я считала для себя большой удачей.

Я стояла, замаскировавшись у крыльца клуба, и наблюдала за шоссейной дорогой. Ребята меня подменяли часто, а я бегала греться. Наверно, только часа через три вдали послышались гомон возчиков и скрип саней, а вскоре показался на дороге и сам обоз. Стрелять нельзя — всполошатся возчики. Я побежала к хате, где грелись ребята, и постучала им условно: три длинных и три коротких. Через несколько минут все отделение во главе с Бондаревичем рассыпалось цепочкой при въезде в Добринево.

Как только обоз втянулся в деревню, с винтовками наперевес и с гранатами мы окружили его.

Произошло все без единого выстрела. Мужики (это были не полицаи, а колхозники) подняли руки. Обоз, правда, возвращался без соли, хотя и были оформлены накладные на ее получение. Соль ожидали на станции только через два-три дня. Бондаревич проверил документы, узнал фамилии всех возчиков, места их жительства.

— А почему не полицаи поехали, а вы? — спросил Бондаревич старшего по обозу — щуплого мужичка, обросшего большой, как у Черномора, бородой.

— Дак боятся они теперь партизан, на нашем брате выезжают.

— А мы ведь могли вас свободно подстрелить, — засмеялся Бондаревич. — Знали, что полицаи поедут.

— Могли, чего там…

— Так вот, — заключил Бондаревич, — сейчас в хате я всех вас перепишу. Все вы снова поедете за солью, получите ее, а мы вас встретим на этом же месте. А может, и не на этом. Если кто-нибудь из вас попробует донести в полицию или гитлерюгам — пеняйте на себя. Всем ясно?

— Чего уж там! Мы ничего не знаем и ничего не слышали. Остановите — забирайте соль, да и подводы тоже. А захотите, так нас можете прихватить. Мы с великой душой к партизанам подадимся, чем так-то горе мыкать.