Разумеется, поначалу я ни о чем таком не подозревал и «шефа» своего тихо ненавидел, полагая, и возможно, справедливо, что общение с ним не способствует росту моего авторитета у сверстников. Очень скоро, однако, я понял, что посачковать с ним особенно мне не удастся. Без грубости и рукоприкладства он сумел очень быстро убедить меня в том, что хитрить с ним бессмысленно, и любая моя попытка уклониться от выполнения своих обязанностей будет пресекаться немедленно. За выполнением всех своих поручений Арнольд следил необычайно ревностно, иногда даже в ущерб себе: мог, например, хладнокровно ссыпать в огонь пережаренные гренки и полвечера простоять над душой — до тех пор, пока я, наконец, не приготовлю что-нибудь съедобное. Разумеется, этой своей неизменной вежливостью «шеф» страшно меня расстраивал: в Хартоне царил культ грубой силы, здесь почитались высокомерие и жестокость, а все человеческое отметалось, становилось объектом насмешек и глубочайшего презрения. К счастью, мне хватало, по крайней мере, благоразумия, чтобы скрывать свои чувства.
Комнаты старшеклассников, при всей своей меблированной безликости, все же отражали в той или иной мере степень состоятельности хозяев. Арнольд жил скромно, не позволяя себе ничего лишнего; всего-то и было тут три ярких пятна: мятно-зеленые шторы слегка ядовитого оттенка, явно уже отслужившие свой срок в родительском доме, репродукция Дюрера да бледная печатка «Лас Менинас». В моде у нас тогда были Роландсон и Гилрей, спортивные плакаты; особым шиком считались фотографии артистов театра и балета с автографами. Отдельные эстеты покушались на искусство Николсона и Тулуз-Лотрека. [2]Ни кожаные переплеты старых учебных дипломов, ни ветхий граммофон, заваленный операми Бородина, Римского-Корсакова и прочей классикой, не поражали моего воображения. Однажды я разбил две самые любимые его пластинки; извинился, конечно, но — так, между делом: подумаешь, кусок пластмассы — всегда можно новый купить.
Арнольд постоянно носился с какой-нибудь книгой и время от времени зачитывал мне что-нибудь вслух. Макс Беербом и Шоу, Бутчер и Ланг, фрагменты Библии и Платон в переводе Джоэтта — все это, разумеется, нисколько не волновало мой слабый и ленивый ум. Подозревая об этом, он и читал-то, по-видимому, в основном, для себя — правда, всегда волнуясь отчего-то, краснея и запинаясь; я терпеливо сносил это форменное издевательство и потихоньку давился от смеха. Особенно когда он начинал вдруг изъясняться по-французски: ну уж это было пижонство! Одна фраза Алена-Фурнье тем не менее навсегда врезалась в память: «Je cherche le clef… dans les pays desires, et peut-etre, apres tout, c’est la mort», [3]— может быть, потому что сама мысль эта незримой нитью прошла через годы нашей дружбы.
А затем мне довелось, наконец, увидеть Арнольда Льюиса в ярости. Как-то раз я жарил пирожки на кухне и вернулся в комнату, не успев вымыть руки; он попросил достать какую-то книгу — ну и я, естественно, жирными своими пальцами потянулся к полке. Внезапно с Арнольдом произошло нечто невообразимое.
— Мерзкая тварь! — зашипел он вдруг по-змеиному. — Гнусный ублюдок падшего общества варваров! Подлый продукт грязного совокупления!..
Он вперился в меня взглядом — и будто два серебряных клинка вонзились в мозг; он протянул руки — и одного взгляда на эти скрюченные пальцы, готовые впиться в тело и разорвать его на части, оказалось достаточно — я выскочил из комнаты как ужаленный. Долго потом бродил я по темному узкому коридору, пропитавшемуся древним сосисочным духом, пинал многострадальные плинтусы, отмеченные вниманием тысяч таких же, как я, оболтусов, и все не мог понять: чем же был все-таки вызван этот приступ нечеловеческой, смертельной ненависти? В тот момент я испытал нечто гораздо более сильное, чем просто страх; во всяком случае, все самые увесистые кулаки Хартона вместе взятые не смогли бы напугать меня сильнее.
Должен заметить, что рос я очень робким и застенчивым мальчиком: ни громкий титул, ни гарантируемые им якобы привилегии почему-то не прибавляли мне уверенности в себе. Отец мой в те годы служил губернатором одной из колоний (позже так трогательно переименованных в «доминионы»), так что родители на время отъезда сдали дом местному торговому магнату, а меня с вещичками отправили в интернат. С этого момента каникулы я стал проводить в Спирмонте у родственников, ко мне — да и, похоже, к детям вообще — никаких симпатий явно не питавших. В имении нашем я не был с шести лет и почти не сохранил никаких воспоминаний о доме.
Вскоре разразился большой семейный скандал: разочаровавшись, очевидно, в перспективах военной карьеры, мой брат Квентин женился на вдове американского промышленника и поселился на роскошном калифорнийском ранчо. Отец пришел в неописуемую ярость, которую излил, в основном, на меня; на свадьбе, где мне пришлось быть «пажем», он наградил меня чаевыми, а мать в последний день даже не вышла со мной попрощаться. С родителями, не считая этой, не слишком радостной встречи, я не виделся более пяти лет, и вряд ли все это способствовало успешной адаптации в Хартоне: никому не нужный и всеми покинутый, я страдал здесь от невыносимо тоскливого одиночества, — впрочем, до той лишь поры, пока на моем жизненном пути не появился Арнольд Льюис.
Не сказал бы, что та беспричинная вспышка гнева тотчас вынудила меня признать его авторитет. Но с этого момента я постепенно стал понимать, что уже не одинок в своем, с самого начала таком суровом, жизненном плавании; что есть у меня надежный защитник в этом жестоком мире — мире, к которому, при всем своем напускном геройстве, я был, конечно же, совершенно не подготовлен.
А потом наступил тот страшный для меня семестр, когда у Арнольда произошел «нервный срыв» — от переутомления, как всем нам тогда объяснили. Вообще-то его нашли в пруду, среди тростника, почти уже захлебнувшимся, и это вполне можно было бы списать на несчастный случай, объяснить, скажем, внезапной судорогой, если бы не одно странное обстоятельство: выписавшись из больницы, он не приступил к занятиям, как этого можно было ожидать, а отправился домой. Тут-то и пошли гулять по классам разговоры о неудавшемся самоубийстве. Я хоть и падок был на дешевую мелодраму, но версию эту отверг с ходу: нет, не такой он парень, мой Арнольд Льюис. Наверное, в тот момент я впервые почувствовал, кем был он для меня эти несколько месяцев. Тогда я еще плохо осознавал всю тяжесть постигшей меня утраты.
Начался новый семестр, и удары судьбы посыпались на меня один за другим. Новый «шеф», один из тех бодрых молодчиков, в услужение к которым я когда-то так стремился, превратил мою жизнь в сплошную пытку. В Хартоне, как и в любом, наверное, закрытом заведении, гомосексуализм был явлением вполне обыденным, так что отбиваться мне приходилось попеременно — то от садистов-мучителей, то от пылких поклонников. И не было рядом со мной никого, к кому можно было бы обратиться за помощью и поддержкой, да что там — просто за теплым словом.
В тот самый момент, когда я, восстановив против себя всех, начиная с директора и кончая одноклассниками, готовился уже с треском вылететь из школы, Арнольд внезапно вернулся. Я бросился перед ним на колени, стал умолять его снова взять меня к себе, но — увы, такие вопросы в Хартоне решаются жребием. Арнольд пообещал лишь «присмотреть» за мной, и слово свое сдержал: сначала, призвав на помощь все свое влияние на школьное руководство, спас меня от неминуемого исключения, затем помог положить конец некоторым очень сомнительным знакомствам и, наконец, пошел на открытый конфликт с человеком, из-за которого, собственно, все эти мои постыдные неприятности и начались. Без ненужных упреков и нравоучений, бережно и тактично взялся он по крупицам восстанавливать во мне чувство собственного достоинства, утраченное, казалось бы, навсегда. А в конце семестра взял да и пригласил на каникулы к себе в Колдбридж — вот это уж был для меня поистине гром среди ясного неба! К тому моменту ежегодные наезды в Спирмонт стали для меня совершенно невыносимы. Там изо всех сил пытались, конечно, смириться с периодическими появлениями хорошо оплаченного маленького постояльца, а может быть, даже считали своим родственным долгом по три месяца в году терпеть в доме отбившегося от рук племянничка, но уж во всяком случае не пытались скрыть отношения к моей, должно быть, необычайно докучливой персоне.