А еще через какое-то время подползла ближе, заняла остаток второго переднего сидения, пользуясь тем, что Илья сидел на самом краю, и заглянула через его плечо, прислушалась. Не показалось. Тихо-тихо, на грани слышимости, Васильев мурлыкал незнакомый, мелодичный мотив, совершено мне очаровавший.

Положила ладони на его плечо, а на них - уютно устроила подбородок.

Смятый лист, прижатый мизинцем и большим пальцем по обоим уголкам, лежал на одной из коленок. Быстрые, немного лихорадочные линии - карандаш просто порхал над бумагой, и все больше угадывались причудливые очертания облаков. Спокойное, даже отрешенное выражение лица, бегающий с неба и обратно на бумагу взгляд, такие пустые-пустые глаза... Немного перепугалась и сжала пальцами плечо Васильева.

- Иль? - позвала.

Он вздрогнул всем телом, карандаш черканул жирную линию через весь рисунок.

- М? - повернул ко мне голову, моргая. А мне стало совсем стыдно.

- Прости... - кивнула в сторону испорченного наброска и сделала жалобное лицо. Но Илья не стал на меня орать, хоть, по идее, и должен был... да хотя бы возмутиться. А он ткнулся носом в волосы на виске, повернулся обратно к рисунку и продолжил набрасывать линии, не обращая внимания на лишнюю.

- Ничего. Я уже почти закончил.

В том и соль. Если бы не я... обидно. Красиво вышло.

Пара штрихов - и Илья осторожно сложил лист, сунул его обратно в карман, а огрызок карандаша - за ухо. И отклонился в сторону, ловя в объятия не ожидавшую такого маневра меня.

"Нашли где устраивать возню", - проворчал внутренний голос, который я послала подальше.

- А ты всегда поешь, когда рисуешь? - задала в лоб волнующий вопрос. Иль как-то тоскливо вздохнул и отстранился.

- Как-то само получается, - пожал плечами.

- Тогда... споешь мне? - Как-то смущенно получилось. - Потом, конечно, - замахала руками.

Ну прекрати так смотреть на меня...

- Обязательно, - мягко улыбнулся Иль. Но на самом интересном нас прервали гудки и длинная тирада на втором русском, на которую я, блин, полезла отвечать. Потом еле оторвались.

Ключ, нашаренный под одной из досок, знакомая лестница, круто уходящая вверх и имеющая ступеньки почти на уровне моей груди и... так и хочется добавить - свет в конце этого туннеля. Иль хохотнул над моим сравнением, галантно пропуская "даму" вперед.

Не знаю, но я всегда - какие громкие слова, учитывая что захожу всего второй раз - поднимаюсь сюда с замиранием, восторгом, а когда уже стою на досках, залитых красноватым солнечным светом, накатывает еще и трепет, до какого-то стеснения в груди.

Удивительная атмосфера витает в берлоге скрытного художника. Домашняя, теплая... и вообще это место мной воспринимается как частичка Иля. Так и хочется тут остаться если не навсегда, то хотя бы чуть подольше чем можно, и возвращаться как можно чаще. Тут аромат... дома.

- Ты только не бей меня, а если и захочешь, то не очень сильно, - шепнул стоящий позади Иль, из-за чего волосы на макушки дыбом встали. И чуть позже я поняла, что он имел в виду.

В картинах прибавилось. Непонятные, хаотичные - только это их объединяло. Мрачные, угнетающие, черный и серые оттенки разных цветов... и как противовес - яркие росчерки, капли всех цветов радуги, сочные, насыщенные, безумные и так хорошо передающие настрой рисовавшего.

"Кажется, тут кто-то основательно сходил с ума...", - с теплотой подумала, шагая все дальше. Приятно, радостно осознавать, что не только у меня из-за него мозги набекрень и мешанина в голове была. А сейчас там как-то блаженно пусто, снова.

Пальцы скользили по гладким рамам, шероховатым стенам, медленно - потому что я притормаживала, чтобы разглядеть. Шесть штук. И когда только успел?.. Бросила взгляд назад, на Илью - тот стоял возле противоположной стены, подхватив мою привычку подпирать стены и с прищуром наблюдал за мной. Дово-ольный...

Еще несколько шагов вперед, туда, где стояли мольберты. Васильев приведением очутился рядом, когда я заглянула на один из них... и офигела. Темная комната, очертания которой теряются в смазанной черной дымке, большое окно, впускающее лунный свет, играющий серебристыми искрами на волосах спящей и освещает половину ее лица. Когда как вторая прячется в тени и за ладонью. Я как-то с трудом опознала саму себя.

Это... это что, когда я была тут впервые, спала, а эти горланили песни на улице... Округлила глаза и сузила их. За спящими подсматривать? Извращенец. Васильев сразу решительно заслонил собой мольберт, мордой показывая что будет биться до конца. И я махнула рукой, очень и очень смущенная и красная как свекл, наверняка.

Вот же... художник.

А потом, когда Иль понял, что вредительствовать я не буду, усадил меня на край стола, сам присел рядом и положил на колени альбом, взглядом прося посмотреть. И внимательно, с блуждающей улыбкой, наблюдал, как я все больше смущаюсь, паникую и чуть сквозь землю не проваливаюсь. Я не знаю, сколько тут листов. Тридцать? Сорок? И ведь почти все в набросках. Я. Я. Везде я. Лицо, силуэт, набросками, более прорисовано, и безумно живо. Но больше всего было моих улыбок и глаз, выражения которых Васильев передал так, как и сам видел - очень точно.

Он обнял меня за плечи и спрятал лицо в волосах. И я почувствовала спиной, как сильно бьется сердце Ильи. Как и мое. Пальцы, по новому кругу листавшие страницы настолько осторожно, будто они могли рассыпаться от моего прикосновения, не слушались, руки дрожали, а то, что творилось в душе - не передать никакими словами. Нет таких слов. Зато можно по-другому.

Отклонилась, развернувшись к парню, обняла его в ответ и поцеловала, пытаясь выразить восторг, счастье и еще много-много чего.

Как же я люблю тебя.

- Обжора!

Недавно вставший с расстеленной на полу газетки Илья подмигнул, ни капли не пристыженный, цапнул еще два куска колбасы и смылся в дальний угол. Уселся на стол перед мольбертами, зажав в зубах кружок краковской и расправляя лист с наброском. И пропал для этого мира, полностью погрузивший в свой. Удивительно, как же он меняется, неуловимо. Вроде те же черты, выражение знакомое, но... вот же. Лицо будто светлеет, становится отрешенным, в глазах бездна, в которой можно утонуть на раз. Появляется желание защитить, эгоистично сберечь вот такого непохожего на обычного Илью только для себя, спрятав от всего мира.

Жесть. Просыпаются дрыхнувшие всю жизнь материнские инстинкты?

Закат быстро догорает и сумерки набегают так стремительно, что практически всегда становятся неожиданностью. Вот как сейчас. Или я просто такая невнимательная? Иль нацепил цветасто заляпанную майку вместо темного свитера, включил свет - не понимаю, как он до этого что-то видел, - и принялся готовиться к рисованию. Новый холст, выбор красок, которыми он уставил всю тумбу, кистей, несколько непонятных баночек, палитра, больше похожая на здоровую доску... Иль снова погрузился в творчество, совсем не замечая устроившуюся за его спиной меня, грызущую уже которое по счету яблоко. А мне нравилось наблюдать, как закусывает губу Илья, задумчиво хмурится, отходя назад или склоняясь над тюбиками. Как из ничего, мазок за мазком, рождается его новый шедевр.

Под конец и у меня самой проснулось небывалое желание попортить бумагу. А все эта атмосфера! И что-то увлеклась. Рисовала я - пыталась, по крайней мере - тыл Васильева и выглядывающий мольберт, но получилось...

- Все, - выдохнул Иль и развернулся. Взгляд быстро переместился на бумажку в моих руках, которую я тут же смяла. - А у тебя что..? - крайне заинтересованно. Раз - и бумажка в его руках, а я глупо хлопаю глазами, наблюдая, как Васильев ее разворачивает и рассматривает карикатуру. А получилась именно она.

- Не смей смеяться, - предупредила. - Это бред.

Неудавшееся "творение" очутилось в одном из ящиков комода. Ну и зачем это ему?