Помолчали, потом Антип пробурчал:
— Я тебе добра желаю… Дите да жену б свою пожалел. Просись у Федора Васильевича, чтоб обратно продал тебя барину Андрею Матвеичу. Все ж в деревне — не в котле вариться… Эт успеется, на том свете еще поварят. Чего ж на этом-то казниться?..
— Ну, будя об этом, Антип, — зло оборвал его Потапыч. — Нам все едино, где подыхать: на конюшне ль, тут ли. На все воля божья!
Федюшка потянулся к окну: Антип с тощим, как палка, мужиком медленно повернул за угол завода. Солнечный лучик спрыгнул со стола на дощатую перегородку, съежился и пропал. В конторке сразу стало сумрачно и неуютно. А тут и Федор Васильевич с Алешкой вошли.
— Прости нас, сынок, мы аж до Макарьевского монастыря доскакали! Все дела уладили, завтра и домой. Проголодался? Сейчас нас Антип кормить будет. — Он полистал новую книгу, брови его полезли вверх, и он не сдержал своего восхищения: — Ну, молодца! Красиво! Потом расскажешь, что и как прописал…
Но Федюшку уже не радовала похвала отчима, и скрыть этого он не сумел.
— Сделай милость, батюшка, продай Потапыча снова в деревню. Помрет он тут. Как пить дать помрет.
Федор Васильевич нахмурился, засопел недовольно.
— Это что ж он, жалобился тебе?
— Помилуй бог, батюшка! Сам слышал — нутро у него рвется…
Федор Васильевич внимательно посмотрел на Федюшку.
— Жалостливый ты, сынок… Небось думаешь, батюшка твой — зверь лютый. Так вот слушай. Не продам и не отдам я его обратно барину Андрею Матвеичу, потому как купил я Потапыча у энтого барина тоже из жалости: как куль с овсом, в чем душа теплилась, вытащил я его из барской конюшни, чуть не до смерти забитого, завалил на телегу да и приволок сюда… Почитай, с крещенья до пасхи отдышаться не мог Потапыч-то. Оттого и нутро у него рвется… На все воля божья… — Федор Васильевич перекрестился и вздохнул.
Когда по заводу проходили, пропустил он братанов вперед, сам остановился около Потапыча. Оглянулся Федюшка и заметил: достал отчим из кармана серебро, сунул в руку Потапычу и наказал ему что-то строго. Склонил голову набок Потапыч, покосился на Федора Васильевича и ничего не ответил.
Все это лето возил с собой Полушкин по заводам Федюшку с Алешкой. Вместе ж отыскивали рудные места, помогали рабочим бить шурфы. А сколь тех рабочих было, о том сказано в ведомости, составленной и подписанной в 1747 году «повелению» Полушкина самим Федором Волковым: «И на содержание оных заводов казенных денег, тако ж земель и деревень, и мастеров, и работных людей в даче ни откуду не было, также покупных деревень со крестьяны не имеетца. А для исправления при тех моих заводах всяких работ имею ж на собственные ж мои деньги покупных мною от разных помещиков крепостных людей мужеска полу, которыя при заводех в высправлении и работах находятца 11 человек, престарелых 4 человека, детей малолетны 6 человек. Да кроме ж объявленных людей на том заводе по случаю временных работ бывают наемныя люди поденно и понедельно не по равному числу, заразные полюбовные платы…»
Федор Васильевич хорошо понимал — не вечны те рудные места со своими запасами: «А на сколько времени тех руд стать может, того нам знать никак невозможно, понеже оныя руды имеютца в горах, а в вешнее время вымывает из тех гор водою не по вся годы равно, но больше и меньше».
И, видно, совсем не хотел Федор Васильевич, чтоб пасынки его, истощив рудные запасы, остались не у дел, ни к чему более, кроме варки серы, не способные. Потому-то и решил послать пока хотя бы старшего в школу, кои учреждены были еще государем Петром Алексеевичем при крупных московских мануфактурах и о коих Полушкин никогда не забывал. Поэтому еще загодя договорился со своим старым товарищем в Москве, фабрикантом-суконщиком, что встретит тот и примет Федора, как сына родного.
И вот наконец пришел день, который, как все еще надеялась Матрена Яковлевна, и не наступит: заскрипел обоз ранним утром мерзлыми полозьями и остановился на выезде из города. К нему Антип и подогнал сани с Федюшкой. И в суматохе прощания, в слезах и причитаниях Федюшка и понять-то не успел, что творится вокруг. А когда понял, уж и купола Ильи Пророка скрылись за горизонтом…
Глава третья
«В НАУКАХ»
…и год з годом как в репортах, так и в книгах смешено — о том он показать и погодно точно объявить не может, для того, что при заводах он, Волков, с 741 году по 748 год не был, а находился в Москве в науках».
— Приехали, Федор Григорьев, леший побери! — сказал Антип и стал выбирать из своей сивой бороденки кусочки намерзшего льда.
Федюшка скинул с себя тулуп и набросил на лошадей.
За железной изгородью с высокими железными же воротами стояла длинная приземистая кирпичная хоромина с узкими окнами-бойницами. Федюшка открыл дверь и впустил с собой клубы молочного тумана. Ничего не мог он рассмотреть в сизом сумраке, и пока думал, куда идти, кто-то тихо дернул его за рукав.
— Тебе чего, мальчик?
Федюшка обернулся и увидел перед собой бледно-серое пятно вместо лица.
— Мне Петра Лукича нужно. Из Ярославля я.
— Из Ярославля! Батюшки! Петр Лукич уж ждет вас не дождется. Идите за мной.
Мальчик, или старичок, — Федюшка так и не понял, — быстро пошел между столами, за которыми, низко нагнувшись, сидели люди, в дальний конец хоромины. Федюшка, боясь ненароком толкнуть кого под руку, бочком семенил за ним. У двери они остановились, и провожатый, осторожно постучав, дернул за ручку.
— К вам, Петр Лукич.
Федюшка вошел в небольшую полусумрачную каморку и остановился у порога.
— Ба, никак Федор Григорьич?
— Здравствуйте, Петр Лукич…
— Здравствуй, здравствуй! Вот ты какой, заводчик! Мне Федор Васильич много о тебе передавал.
Федюшка с любопытством разглядывал Морозова. Не был он похож на ярославских купцов иль заводчиков: лицо чисто бритое, густые черные волосы коротко подстрижены; одет был в темную суконную пару, на ногах — кожаные сапоги в обтяжку.
— Как доехал? — Петр Лукич усадил Федюшку на лавку, сам сел рядом. — Умаялся небось, а? Ну, ладно, отдохни немного, а там и к делу. Жить будешь у меня: хочешь здесь, на Рогожской заставе, хочешь — в Зарядье, рядом с Кремлем.
— Ежели можно, лучше здесь, Петр Лукич.
— Ай, молодца! Не сманил тебя Кремль. Правильно, Федор Григорьич, одобряю: иль учиться, иль баклуши бить. А я тебя с Аннушкой познакомлю, вот вам вдвоем и веселее будет. Кто там у тебя на дворе-то стоит?
— Антип с лошадьми, Петр Лукич.
— Антип так Антип. С ним и поедем.
Петр Лукич запахнулся в нагольный бараний тулуп, бросил мимоходом на голову шапку из серой кудрявой мерлушки, не останавливаясь, дал кому-то строгий наказ и широко открыл дверь. Федюшка шагнул за порог, зажмурился и прикрыл глаза ладонью.
— Ха-ха-ха! Печет? Антип, давай свой экипаж, не видишь, барин ждет!
Антип сбросил с лошадей тулуп и подвел их под уздцы к воротам. Поклонился Морозову.
— Здоров, Антип. Не замерз?
— Бог миловал, барин, — Антип понял, что Морозов не так уж и грозен, и, поправив на голове свой валяный шишак, усмехнулся. — Не купил батька шапки, пусть уши мерзнут!
— Так тебе, дураку, и надо, — усмехнулся Петр Лукич и приказал: — Гони прямо! Привезешь в срок — будет тебе шапка!
Антип обернулся, не веря ушам своим, потом гикнул и, поскольку не знал, к какому надо сроку, решил гнать во всю мочь.
— А вот и наша Аннушка!
Из комнаты выбежала тоненькая высокая девочка с большими карими глазами, чуть моложе Федюшки. Она бросилась отцу на шею, прижалась щекой к его груди.
— Эко ты, невеста!.. При гостях-то. Вот гостя тебе привел, знакомься: Федором Григорьевым его зовут. Из самого Ярославля!