- Не могу знать, сам удивляюсь. По отзывам он человек необыкновенной храбрости, и подчиненные его боготворят. Это я сам наблюдал. Но у меня создалось мнение... что он несколько не от мира сего.

  - Так, так, в чем же это по-вашему проявляется? - с интересом спросил генерал.

  - Ну, например, он не может понять очевидного, то что для крестьян неслыханное унижение, когда ногайками порют их женщин, когда их насилуют. Вы знаете, я в японскую компанию общался с японскими офицерами. Так вот у японцев отношение к женщине совсем иное, чем у других народов. Для них физическая близость между мужчиной и женщиной не содержит никакого любовного таинства, всего лишь физиология, как они это называют "сплетение ног". Вот мне кажется и Анненков к этому относится примерно так же. Я слышал, некоторые его однокашники по кадетскому корпусу и юнкерскому училищу, утверждали, что у него вообще никогда не было никакого интереса к женщинам, и более того, он никогда ни с одной не был близок. Говорили так же, что он импотент от рождения. Потому все эти проблемы он видит совсем не так, как большинство других людей. Видимо, по тем же физиологическим причинам у него притуплено чувство опасности, страха, что и объясняет его феноменальную храбрость.

  - Интересно, интересно... Вы так думаете? Ну что ж...- барон Бутберг глубоко задумался.

  На кое-как очищенных от снега запасных железнодорожных путях вблизи семипалатинского вокзала стояло несколько десятков пульмановских вагонов, теплушек, полувагонов, платформ. На платформах стояли зачехленные орудия, полевые кухни, у теплушек дымились печные трубы и оттуда доносились людские голоса. С них спрыгивали, или, наоборот, в них забирались люди в шинелях, полушубках, папахах. Едва ли не половина теплушек были превращены в передвижные конюшни. Оттуда слышался лошадиный храп, перестук копыт, изредка ржание, туда носили тюки прессованного сена. В пульмановских вагонах помешался передвижной штаб и всевозможные службы формируемой "Партизанской" дивизии: снабжения, контрразведка, "вагон смерти", в котором содержались арестованные. На вагонах, теплушках, даже на жерлах орудий, всюду надписи белой краской большими буквами: С нами Бог, и атаман Анненков!

  К атаманскому вагону подскакал и осадил коня казачий офицер в черных папахе и полушубке, перетянутый ремнями портупеи.

  - Хорунжий Решетников, прибыл по распоряжению брата-атамана!- скороговоркой поведал он о цели своего прибытия двум сумрачным часовым в тамбуре вагона.

  - Решетников, к атаману!- приоткрыв дверь из тамбура внутрь вагона, прокричал один из часовых. Оттуда что-то ответили. - Проходи брат-хорунжий,- часовые расступились.

  Степан, звеня шпорами, проследовал помещение, где располагались всевозможные порученцы, и оказался в походном кабинете атамана.

  - Брат-атаман!...- Степан резким движением бросил руку с висящей на запястье ногайкой к виску, собираясь доложить по форме принятой в Партизанской дивизии.

  - Вольно,- прервал его на полуслове атаман и, поднявшись из-за небольшого стола, пошёл навстречу, протягивая руку и приветствуя по-казачьи.- Здорово живешь, брат-хорунжий.

  - Здравия желаю,- Степан с почтительным благоговением пожал небольшую, но твердую как сталь ладонь атамана.

  Анненков выше среднего роста, худощав, на его удлиненном лице в неопределенной пропорции сочетались черты его русских отца, деда, цыганки матери, бабки француженки... Так вот, его лицо в первую очередь благодаря сочетанию некрасивости и выразительных, "сильных" глаз, производило незабываемое впечатление. Своим гипнотическим взглядом, он, казалось, пронизывал собеседника насквозь.

  - Раздевайся, садись Степан Игнатьевич. Как дела в сотне?

  Степан, было, присел на предложенный стул, но тут же вскочил и принялся торопливо докладывать:

  - В наличии восемьдесят два человека, все здоровы, карабины и шашки исправны, патронов по сто - сто двадцать штук на человека, сухой паек в переметах на двое суток. Лошади все здоровы, подкованы и готовы к маршу, фуража на трое суток...

  - Ладно... хорошо,- перебил доклад атаман.- Ты чего встал-то? Садись брат... и сними полушубок. Вспотеешь, тут натоплено, а потом на улицу, на ветер, прохватит. А нам, сам понимаешь, сейчас болеть никак нельзя. Я не сомневаюсь, что в твоей сотне все в полном порядке. У тебя ведь настоящая фронтовая закалка. Я тебя, брат, вот зачем вызвал,- атаман вновь сел, и мельком взглянул на карту, лежащую на столе. - Ты же недавно к себе на родину ездил, в Усть-Бухтарму. Много слышал о твоей станице, но вот побывать ни разу не пришлось.

  - Так точно, брат-атаман,- отчеканил Степан, пожирая Анненкова преданными глазами.

  - Вот что, брат-хорунжий, мне очень не нравится, что в нашей дивизии так мало твоих земляков. Начальник нашей комендантской команды из Усть-Каменогорска докладывает, что с Бухтарминской линии почти нет добровольцев. Мы несколько новых полков разворачиваем, и с учетом того, что наша основная база сейчас третий отдел Сибирского войска, то я хочу сформировать полк, целиком состоящий из казаков вашего отдела. Понял меня?

  - Так точно, брат-атаман!- несмотря на предложение Анненкова Степан не садился, а продолжал стоять по стойке смирно, так и не сняв полушубка.

  - По всей видимости, Верховный скоро объявит о призыве казаков второй и третьей очереди. Без этого никак не обойтись. Вот я и хочу, пока из ваших станиц их не призвали, там провести разъяснительную работу и сформировать несколько новых сотен. Твоя-то станица самая большая, я думаю, она одна сотни две а то и больше выставить может. Как думаешь, брат-хорунжий?...

  Степан не сразу собрался с мыслями как ответить, тем более атаман заставил таки его снять полушубок. Пока снимал портупею, полушубок, лихорадочно обдумывал поступившее предложение.

  - Эээ... насчёт станицы нашей... ежели вместе с поселками, что к ней относятся то да, две сотни, пожалуй, запросто выставит. Но только, брат-атаман, заковыка одна есть. Там у нас станичный атаман, Фокин Тихон Никитич... он сверхурочник бывший, потом в офицеры вышел, сотником из полка уволился, опосля японской войны, по ранению, за нее и оружие георгиевское получил. Так вот, он там у нас очень большой авторитет среди казаков имеет и он супротив, чтобы казаки без призыва добровольно куда-нибудь шли. У него мысли такие: ежели много казаков из станицы уйдет, то ее случ чего оборонять некому будет. Ну, а казаки то наши, мои ровесники и кто там рядышком, льготные 2-й и 3-й очереди, оне этому только рады, оне уже год почти после фронту дома сидят, с бабами своими спать привыкли, а не в поле. Потому, и оне, и старики наши все Фокина во всем поддерживают.

  - Но не все же женаты. Да хоть бы и женаты. Неужели там никто не пошлёт вашего Фокина к чертям и жен тоже?- на лице Анненкова обозначилась досадливая гримаса.

  - Тихона Никитича у нас слушаются. Он мужик особенный, сам по себе. Он, иной раз, приказы из штаба отдела, и даже из Омска может не выполнить, а все по-своему сделать. И ничего, пока все ему с рук сходило.

  - Ну, прямо как я,- рассмеялся Анненков, и его, до того не выражавшее никаких эмоций, лицо на мгновение обрело по детски радостное выражение.- Мне вот тоже из ставки Верховного приказы шлют, делай то, да делай это, а вот это не смей. А ведь мне-то на месте видней обстановка, чем им из Омска. Ну ладно... А этот ваш Фокин, он что в возрасте... богат?

  - Так точно, где-то пятьдесят ему, и ужасть какой богатый. У его и как положено все офицерские льготы, а это и земли было двести десятин и пахотной и лугов, и скотины прорва, бараны, свиньи, коровы, целый табун лошадей держит. Хлебом с купцом семипалатинским торгует, Хардиным. Вдвоем они такие деньги заворачивают, во всей округе нет второго такого богача как наш Тихон Никитич. И дом у него в станице самый большой, и прислугу в доме дёржут.