В Усть-Бухтарме в августе как обычно приступили к уборочной, а вокруг по-прежнему было неспокойно. В начале сентября, в самый разгар полевых работ в степной городок Барнаульского уезда Славгород из Новониколаевска прибыла офицерская команда и стала проводить мобилизацию в белую армию местных крестьян, среди которых преобладали новосёлы. Время, конечно, выбрали крайне неудачное. Мобилизация обернулась восстанием. Крестьяне, среди которых было много фронтовиков, вернувшихся с оружием... они разгромили небольшой офицерский отряд и сожгли здание местной администрации. По той же причине произошло восстание и совсем недалеко от Усть-Каменогорска, в большом селе Шемонаиха. Здесь отряд, прибывший для проведения мобилизации тоже проводил ее насильственно, к уклонистам применялись публичные порки. Крестьяне под предводительством бывших фронтовиков напали на отряд и в коротком бою его разгромили. Восстание степным пожаром быстро распространилось на окрестные новосельские деревни. Плененных офицеров убивали изуверски жестоко, закапывали живыми в могилы, изрешечивали штыками, полосами снимали кожу... На подавление восстания в Шемонаихе отправили из Усть-Каменогорска две роты пехоты и сотню казаков 3-го полка, предназначенную для переброски в Семиречье. Бои с повстанцами получились очень тяжёлыми. Лишь после 20-го сентября белые взяли Шемонаиху, призвав на помощь самоохранные дружины с бийской линии. Но шемонаихинское восстание ни в какое сравнение не шло со славгородским, масштабы и размах которого по-настоящему напугало Временное Сибирское правительство. Для подавления этого восстания с верхнеуральского фронта срочно сняли уже успевший покрыть себя славой бело-партизанский отряд Анненкова. Лихому атаману белопартизан за успехи в борьбе с большевиками присвоили очередное звание войскового старшины, и отряд прямо с фронта, где анненковцы дрались с красными партизанами Блюхера, отправили в Славгород. У Анненкова под командой имелось чуть больше тысячи штыков и сабель, восставшие насчитывали в своих рядах в несколько раз больше, и тем не менее они были разгромлены за несколько дней. И эти бои сопровождались неслыханными жестокостями. Славгород и окрестные деревни буквально плавали в крови. Крестьяне, принимавшие участи в восстании, беспощадно расстреливались, рубились шашками, раненые живые закапывались в землю, сочувствующих, в том числе и женщин подвергали публичным поркам...

  Весть о зверствах анненковцев быстро разошлась по всей округе. Случилось то, чего инстинктивно более всего опасался Тихон Никитич. Сотни тысяч сибирских крестьян-новосёлов, до того в основном сохранявших нейтралитет, теперь явно стали сочувствовать большевикам.

  В самом конце сентября в Усть-Бухтарму вновь прибыл Степан Решетников, щеголявший в погонах хорунжего. В офицерский чин его из вахмистров произвёл Анненков по совокупности, за отличие в боях против красных на Урале и при подавлении восстания в Славгороде. Степан, конечно, сразу оказался в центре всеобщего внимания, его расспрашивали о том, где и как он воевал, дивились его офицерству. Он, охотно говоривший о боях на верхнеуральском фронте, про Славгород отвечал уклончиво и в общих чертах. И только когда на правах родственников к Решетниковым пришёл Тихон Никитич с супругой, Степан, дождавшись когда мать с Домной Терентьевной и Полиной ушли из горницы смотреть привезённые им подарки для матери и невестки... Отцу, брату и Тихону Никитичу он рассказал всё, что сам видел, в чем участвовал, и в чем не участвовал, но слышал. Атаман только покачал головой:

  - Да, молодцы... натворили дел... Ладно Степан, у тебя самого ни жены, ни детей, но неужто там у вас все такие? Говоришь, баб славгородских плетьми пороли? Об матерях да сёстрах своих бы подумали, раз жен нет.

  - Про всех не скажу, но то, что наш атаман Борис Владимирыч, дай Бог ему всяческого здоровья, не семейный это точно. Говорят, у него вроде и бабы то никогда не было. Может и брешут, не знаю. Но то, что жалости у него ни к мужику, ни к бабе нету никакой, за это подписаться могу. А как же иначе, иначе никак, не мы их, так оне нас,- не сомневался в правоте своего вождя Степан.

  - Ну, тогда и мне всё понятно,- со вздохом проговорил Тихон Никитич.- Боюсь, совсем мы пропадём с такими воеводами...

  Кровавые известия из Славгорода накалили обстановку и в Бухтарминском крае. Крестьянам-новосёлам особенно не нравилось, что и до них могут дойти мобилизационные команды Временного сибирского правительства, забирать парней и молодых мужиков в белую армию. А некоторые экскоммунары, рассеявшиеся по деревням, не упускали возможности вести свою агитацию. Имея опыт политической демагогии, они говорили, что воевать придётся против таких же трудящихся людей. К ним прислушивались, согласно кивали головами, однако если кто-то из бывших коммунаров забывался и по инерции начинал говорить, что надо построить светлое царство труда, жить большими коммунами, землю обрабатывать сообща... Здесь их сразу понимать переставали.

  Степан Решетников, побыв дома с неделю, вновь отбыл к Анненкову, и опять не один. Сейчас он сманил своими рассказами о развесёлом и лихом житие под знаменем удалого атамана ещё нескольких усть-бухтарминцев, в том числе и Ваську Арапова. На этот раз скорый отъезд старшего сына все, кроме продолжавшей тайно по нем вздыхать Глаши, восприняли с облегчением. Каким-то чужим, совсем не домашним сделался Степан. На всех смотрел свысока, никто ему не указ. Не то что Иван, который по-прежнему, как буд-то даже в охотку делал почти всю мужскую работу по дому. Степан на всё это внимал с презрением и как-то даже сказал брату:

  - Зачем ты столько учился, вышел в офицеры, чтобы в навозе ковыряться?

  Сам он целыми днями не снимал новенького мундира, искоса бросая взгляд на блестевшие золотом погоны, и конечно никто, даже отец, не смели заикнуться, попросить его что-то сделать по дому. Даже перед Тихоном Никитичем Степан держался нарочито развязно, вызывающе. Когда после ухода свата отец, всё-таки решился сделать сыну замечание, дескать, нельзя себя так вести, как никак станичный атаман и наш родственник, тот грубо оборвал и его:

  - Я всякой тыловой крысе в пояс кланяться не буду!

  Эти слова услышала Полина, вспыхнул скандал, который и без того назревал...

  За день до этого, будучи в приличном подпитии, Степан поведал брату некоторые подробности об усмирении славгородцев, про то как пороли:

  - Бабу, одного из ихних верховодов на козлах для пилки дров разложили, раздели... Значит, разтелешили и давай охаживать, ногайка в ее как в масло входила, ей Богу. Сама в грудях и заду ядрёная, ну прям, как твоя Полина...

  Степан не договорил, ибо уже лежал на полу, сбитый с табуретки кулаком Ивана, в голове гудело, и во рту ощущался солоноватый привкус крови. Вскочил, бросился на брата... Мать с отцом еле разняли.

  - Я тя, уважу... я тя... на брата родного, я тя!...- хрипел, сплёвывая кровь Степан.

  - Ещё раз в таком вот виде имя ее помянешь, убью... как собаку зарублю! Аника воин, с бабами, я гляжу, ты горазд воевать!- кричал в ответ Иван, в свою очередь, вытирая сукровицу, сочащуюся из разбитого носа.

  Полина, увидев мужа в таком состоянии, сначала испугалась, но, догадавшись, что драка случилась из-за нее, начала пытать его. Однако Иван так и не сказал, в связи с чем кинулся на брата. Ведь меж Полиной и Степаном уже и без того наметилась нешуточная вражда...

   И вот прошел всего день, и когда Степан, отвечая на укоризненное замечание Игнатия Захаровича, неблагозвучно отозвался об ее отце, она как тигрица кинулась выцарапывать своими длинными холеными ногтями глаза свежеиспеченному анненковскому хорунжему. Ее вовремя перехватил Иван и буквально на руках отнёс в их комнату, откуда ещё минут десять слышались гневные выкрики Полины:

  - Это кто тыловая крыса!? Как ты смеешь, подлец, так говорить!... Да у папы георгиевское оружие и два ранения, он с японцами воевал, а не как некоторые беззащитных баб ногайками! ... Ноги моей здесь не будет, пока этот хам тут отирается!...