— Но почему? — спросил Виктор Викторович, с отвращением проглотив ложку остывшего бульона, — Они — милиция и прокуратура, мы — суд, они там черт знает что творят, а мы должны их покрывать? С какой стати нам-то нарываться? Тем более когда у нас присяжные.

— А я не поклонница присяжных, — сказала Марья Петровна, прихлебывая чай, — Хотя вам виднее, вы же там, в Саратове, лет десять уже с ними судили в порядке эксперимента? — последнее слово она произнесла чуть сморщившись, давая понять, что никакие такие эксперименты в «системе» неуместны, — Но я считаю, что всем должны заниматься профессионалы — и печки класть, и людей судить. Кстати, а как ваш процесс? Я надеюсь, у вас-то оправдательного приговора не будет?

— Да погодите, — сказал Виктор Викторович, отставляя бульон и принимаясь за кашу, чтобы скрыть наклоненное к тарелке лицо. В каше расплывался кусочек масла, а от масла у него усы становились маслеными. — Мы еще только первый раз про радиозавод, может быть, услышим, а пока вторую неделю только про контрабанду, но это обвинение само так ведет. А про убийство вообще пока ни сном ни духом…

— Но вы, я надеюсь, понимаете значение этого дела? Три года расследовали, сами знаете где. Тут же еще важны тонкости квалификации, а присяжные могут не разобраться. Им же все, этим присяжным, надо разжевать, — сказала Марья Петровна. — Как вот эту кашу. Ой, тяжелый иногда такой народ попадается…

— Да нет, что ж тут такого? — сказал он, — Я в Саратове тридцать дел с ними провел, и здесь присяжные, в общем, такие же, даже культурнее. Они и в хозяйственных делах тоже вполне могут разобраться. У меня в Саратове как-то раз…

— Да что вы все заладили, Виктор Викторович: Саратов да Саратов! То был Саратов, а тут уже не Саратов, хотя мы вас для этого, собственно, и пригласили, чтобы вы делились опытом. А у вас, кстати, тут пока что и квартиры нет.

— Квартиры нет, — согласился он, отставляя так и недоеденную кашу и принимаясь за чай. — Дочка хотела на каникулах внуков привезти, так негде даже и поселить.

— Вот-вот, — сказала она, поднимаясь. — Вы заходите ко мне посоветоваться, если там сложности какие-нибудь. Все-таки это нерядовое дело.

— Хорошо, — сказал Виктор Викторович, отсчитывая деньги для официантки, и поглядел ей вслед, уже не скрывая страха и неприязни.

Вторник, 27 июня, 14.15

Журналист быстро выскользнул в коридор. Дверь соседнего зала была открыта, словно дверца клетки, и сквозь нее были видны солнечные пятна на полу, но сам зал был уже пуст, как и коридор, и Кузякин побежал вниз по лестнице. В холле тоже никого не было, но милиционеры на посту возле двери показались ему как-то особенно сосредоточенны, а все остальное было, в общем, как обычно. Зато во дворе стояла группа человек в десять, они оживленно говорили и обменивались телефонами, щелкая кнопками мобильников. Журналист узнал в лицо некоторых из них: вот адвокат, а вот женщина, которую он встретил на днях возле соседнего зала, наверное жена подсудимого, остальные, тоже смутно знакомые по встречам в коридоре, — наверное, присяжные.

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к этой группе, в которой все разговоры при его появлении сразу смолкли. — Вы присяжные?

— Бывшие, — сказал наконец один из них, наиболее уверенный в себе, после того как все промолчали. — А вы-то кто?

— Я журналист, — сказал Кузякин.

— Это тоже присяжный, из соседнего зала, — сказала седая женщина в водолазке, которая, наверное, считалась у нее парадной, настороженно и даже враждебно.

— Ну и что? — сказал Кузякин, — Там, в зале, я присяжный, а вообще Журналист.

— Что вы хотите? — спросил, тоже настороженно, первый мужчина.

Краем глаза Журналист увидел, что из дверей суда уже вышли и стоят на крыльце другие присяжные из его коллегии: Алла, Фотолюбитель и Ри.

— Я хотел только спросить… — вежливо объяснил он. — Мы слышали, что вы только что оправдали человека. Мы хотели спросить, как это было, что там за история?

— Не говорите ему ничего, — сказала жена подсудимого с заплаканным лицом и черными подтеками от туши под глазами, — А то моего опять заберут. Пожалуйста!

— Да нет, ну что вы, — успокоил ее адвокат, вполне уверенный в себе. — Ни вашему мужу, ни бывшим присяжным этот разговор уже ничем не грозит. Он может повредить вам, молодой человек, так что вы лучше все-таки проходите.

— А где подсудимый, его уже отпустили? — спросил Кузякин.

На крыльце суда появились Океанолог и Старшина, Алла и Ри подошли поближе.

— Это я его защищал, — с достоинством сказал адвокат, видимо не очень известный и желавший в полной мере насладиться своей победой, — его обвиняли в пособничестве убийцам, но он был всего лишь случайный таксист. И вот эти присяжные, честь им и хвала, его оправдали. Все. Проходите, если не хотите, чтобы вас увидел ваш прокурор и заявил вам завтра отвод, молодой человек.

Окруженная бывшими присяжными жена бывшего подсудимого охнула, посмотрев в сторону запасного выхода: оттуда, ничего не видя и не понимая, с блаженной и слепой улыбкой, шатаясь, спускался давешний сокамерник Лудова Палыч. Присяжные из обеих коллегий приросли к месту, пораженные этим, ими же сотворенным, чудом, а откуда-то вдруг вынырнувшие родственники и друзья двух других подсудимых стали поздравлять оправданного и жать ему руки, хотя и с выражением несколько искусственным.

— Ничего… Они тоже… — просипел, чуть не падая, освобожденный, — Толик просил передать… Извините, я сейчас не могу.

— Позвоните нам вечером, — отмахнулась жена, уводя мужа подальше от суда.

Вторник, 27 июня, 10.00

Присяжная Алла Суркова, едва зайдя домой, сразу отправилась в сквер гулять с собакой. Но пес был уже так стар, что прогуливался без охоты, норовя присесть возле ног хозяйки.

— Ну иди, Кристофер, иди делай свои дела, будешь ночью скулить потом…

Возле сквера остановилась новая блестящая машина, и Алла увидела, как из-за руля вылезает ее собственный сын Лешка. Он уже шел к матери с кучей пакетов из магазина «Седьмой континент».

— Это тебе, мать, — радостно сказал он, целуя ее в щеку, — Я потом наверх снесу.

— У тебя опять новая машина?

— А, эта… Я взял попробовать, покататься. Тебе нравится? Тогда куплю. — Лешка поставил пакеты на клумбу, присел перед псом, который сразу обрадованно повалился на спину, и стал чесать ему брюхо.

— Да мне и старая твоя нравилась, — сказала Алла, — А ты что, мимо ехал?

— Не, я специально, — сказал сын. — Позвонил — тебя нет, я сообразил, что ты с собакой гуляешь, вот только в магазин заскочил, и к тебе.

— Я, вообще, случайно рано освободилась, — сказала она. — В суде в половину шестого положено заканчивать, но там каждый день раньше отпускают. Бардак!

— В суде? — удивился он. — Что ты там делаешь, мать?

— Я же присяжная, — сказала она. — Вторую неделю уже туда хожу. Тебе что, отец не говорил?

— Нет. Для чего ты туда пошла? Там разве деньги платят?

— Ну, немножко платят, тем более у меня же в школе отпуск длинный. Да и интересно, можно же посмотреть разок. А ты вот даже и не знал…

— Ну да, если отпуск, — согласился сын, — Но я бы не пошел. Ты что, еще не поняла, что такое наш суд? А, мам? Ты же сама раньше бизнесом с нами занималась. У нас же обыск был, еле откупилась. Ты забыла? Какой суд?

— Ну, вот я теперь и есть суд, — сказала Алла. — Вот как раз для этого.

Сын насмешливо посмотрел на мать, но обнял ее и зарылся носом в ее волосы, которые и после этого остались немыслимым образом аккуратно уложенными. Он знал этот мамин фокус, но так и не смог понять его секрета. Конечно, она была ему родной, единственной, и он, в общем, уважал отца за то, что отец никогда не сможет полюбить другую женщину. Хотя мать отказалась переезжать в новый дом, и ее не было с ними в самую трудную минуту, когда нависло уголовное дело по таможенному складу. Она не испугалась, конечно, просто щепетильность, ее уж не переделаешь. Одно слово: Сольфеджио. Он отступил в сторону и начал смеяться: