— Нельзя так, Бум! Пойми! Должны прийти ее обмыть. Одеть! Увезти на катафалке. Будут ходить с кружками и кричать: «Подаяние спасает от смерти!» Это, конечно, смешно, но так полагается.

— Не хочу!

— Какие же без этого похороны!

— Не хочу никаких похорон.

— Опомнись, Бум! А чего ты хочешь?

— Я сам ее отнесу.

— Так нельзя!

— Помоги мне только вынести ее во двор.

— Подождем, утром решим.

— Не утром, а сейчас! Никто не узнает.

— В аустерии полно народу. Тебя увидят. Не дадут…

— Вынесем через окно.

— Нет! Нет! Я — нет!

Гершон подошел к окну.

— Пожалуйста, помоги мне. Помоги мне. Помоги.

— Нет. Это невозможно. Посмотри, как светло.

Двор был залит лунным светом.

Дышло повозки пекаря торчало вверх. Лошадь мотала головой в торбе с овсом.

Сапожник Гершон толкнул створки окна. В комнату ворвался ветер.

— Посмотри, Бум, светло как днем. Такой светлой ночи еще не было. Кто-то идет.

Это был ксендз-законоучитель.

— Что там у них? — спросил ксендз.

— Добрый вечер, — сказал сапожник Гершон. — Отец, верно, ищет старого Тага. Если отец хочет, я могу пойти его позвать. Позвать?

— Да, — сказал ксендз.

Сапожник Гершон поспешно вышел из спальной комнаты.

— Крамер? Это ты?

— Да, — не сразу отозвался Бум.

— А ну-ка подойди к окну.

Бум встал и подошел.

Ну-ка расскажи, как это случилось?

Бум зарыдал:

— Я не виноват!

— Да утешит тебя Господь!

Бум старался сдержать слезы.

— Успокойся. Такова воля Божья.

— Пожалуйста… пожалуйста… — всхлипывал Бум.

— Ну говори, говори.

Бум перестал плакать.

— Пожалуйста… Сюда, пожалуйста… я сейчас…

Подошел к покойнице. Взял ее на руки и вернулся к окну.

— Что ты делаешь? — испугался ксендз.

— Помогите мне. Дальше я уже сам.

— Ты рехнулся, мальчик мой!

— Помогите. Дальше я сам.

— Сумасшедший! — прошептал ксендз и вытянул руки.

Бум медленно повернулся боком. Передал прикрытую простыней Асю в открытое окно.

Гершон искал старого Тага, но того нигде не было. Ни в зале, ни в кухне, ни наверху у невестки и внучки.

Гершон на минуту задержался в кухне. Огонек висящей на стене кухонной лампы с круглым зеркальцем тускло освещал угол, где стояла тоненькая женщина в светлом платье. Она пыталась успокоить заходящегося от плача младенца. Рядом раскачивалась, будто в молитве, бездетная с длинным носом.

— Если у ребенка, не приведи Господь, жар, все равно, от поноса или от сглаза, нужно взять яичную скорлупу и привязать к мизинцу на правой руке, будет очень больно, но через час скорлупа отвалится, а вместе с ней уйдет жар, — грубым голосом говорила длинноносая.

На железной кровати лежали цадикова жена и мамка с ребенком. Посреди кухни примостились другие женщины с детьми. А у стены стояла высокая в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали и что-то напевала своему младенцу. Кто-то храпел.

Окна были закрыты, воздух тяжелый, спертый. В небе за окнами мерцала в центре светлого круга луна.

Под стеной, как наседка с цыплятами, сидела горбатенькая, обхватив руками своих детей. Все шестеро спали. Горбунья что-то бормотала, а черная мать со светленьким толстячком и мать с двумя девочками-близняшками слушали. Клевали носом и задремывали.

Гершон хотел тихонько уйти, но остался. Его заворожил голос горбуньи, читающей из большой истрепанной книги «Идите и смотрите» [45]про святых женщин. Субботний мрак врывался в низкое окошко, и она, отложив книгу, продолжила по памяти:

— …сидела под деревом из теплых краев, на котором растут финики, и судила сынов Израилевых. Почему судила? Потому что они согрешили, и было братьям нашим очень горько. А когда было сладко? — спросите вы, дщери иудейские. Но еще нужно спросить, почему нашим евреям никогда не было сладко. Да потому, что они никогда не слушали того, что им заповедал Всевышний, да благословенно имя Его, и грешили. Вы спросите, дщери иудейские, когда грешили? Так я вам сейчас отвечу. В пустыне они грешили. В земле Израильской грешили. Что бы Бог ни сделал, все им было нехорошо, все было плохо. Даже манна с неба была нехороша. А ведь в манне были все вкусы, и ни одна еврейка не сумела бы приготовить такой обед. Кто подумает о рыбе и захочет съесть кусочек рыбы, для того манна будет иметь вкус рыбы, кто подумает о мясе и захочет съесть кусочек жирного мяса, для того манна будет иметь вкус жирного тушеного мяса под соусом, приправленным чесноком, кто подумает о пуримской хале с изюмом, для того манна будет иметь вкус пуримской халы с изюмом, кто подумает о субботней коврижке, для того манна будет иметь вкус субботней коврижки с миндалем, кто подумает о клецках с гусиными шкварками, для того манна будет иметь вкус клецок, каждый мог подумать о самых дорогих и самых лучших блюдах, какие подают на царском пиру. А евреи роптали и упрекали Моисея: зачем ты вывел нас из Египта? Мы тебя просили? Мы за тобой посылали? Там нам было лучше! Мы наедались досыта. Миски полны были лука и чеснока. Так что же делает Бог? Он разгневался и наслал на землю огненных змей. И эти огненные змеи спалили грешников. А почему Бог, да благословенно имя Его, послал не кого-нибудь, а змей? — спросите вы, дщери иудейские. Да потому, что змей тоже согрешил языком. У змея раздвоенный язык, то есть он согрешил дважды: один раз, когда уговорил Еву съесть яблоко с запретного древа, и второй раз, когда восстал против Бога и потому был сурово наказан. Бог проклял змея, чтобы его язык ощущал только один вкус — вкус пыли на земле. И с тех пор, что бы змей ни ел, даже самые лучшие яства, всегда ему кажется, что это земля… И Девора сидела под деревом из теплых краев… Субботний день зимой короче обычного. Сейчас мать прикажет младшей из сестер зажечь свечу. Сейчас отец вернется из синагоги сапожников, и скажет благословение над свечой Авдалы, [46]и попрощается с царицей субботой до следующей пятницы… Девора-пророчица пела Богу, чтобы Он спас народ Израиля. Потому что напал на него Сисара-ненавистник и выгонял людей из шатров. Девора-пророчица велела собрать войско и разгромила Сисару-ненавистника со всеми его полчищами, с его конями, с его колесницами. И потом вышла Девора, вышла и запела Богу: слушайте, цари, внимайте, владыки. Я Господу буду петь, Богу Израиля. Селения стояли пустые, пока не восстала я, Девора, мать во Израиле. Великая была война, и звезды сражались с неба, с путей своих, и метали стрелы в войско Сисары. У коней отваливались копыта, а вода в потоках вышла из берегов, и само море вскипело и затопило войско Сисары-ненавистника. Все погибли, один только Сисара сошел с колесницы. Как-то ухитрился спрыгнуть и бросился бежать. Но у дверей шатра уже стояла скромная дщерь иудейская, жена благочестивого еврея, да будет она благословенна среди женщин в шатрах. Сисара попросил у нее воды, а Иаиль дала ему молока, чтобы он сразу уснул. Дам ему теплого молока, чтобы сразу уснул враг Израиля. Дала ему теплого молока, чтобы он сразу уснул, и сливок в горшочке, какие подают знати. Иаиль ждала и молилась Богу, чтобы сразу уснул враг Израиля. Читала молитву искупления, какую читают над петухом в канун Судного дня, чтобы петух взял на себя все грехи и унес их после смерти с собой. А когда Сисара уснул, взяла в левую руку гвоздь, а в правую железный молот и вогнала гвоздь в висок. И вот уже Сисара лежит мертвый у ее ног. Лежит такой же мертвый, как фараон, которого Бог сбросил в Красное море, как Аман, который хотел повесить всех евреев, а был повешен сам, потому что сделать так уговорила царя Артаксеркса жена его, прекрасная Есфирь, ибо так пожелал Господь, который нас избрал, чтобы спасать во всяком несчастье, а не отдавать на мучения врагам, да будут вычеркнуты их имена, потому что у нас добрый Бог, потому что…

— Вы не видели моего папу?