Но нет. Нет и нет. Наши закосневшие власти имеют в своем распоряжении большую и крепкую дубинку. (Кто бы сомневался?) Никто из нас никогда не выйдет наружу. Никому не придется откушать ленч в местном парке, вольготно раскинувшись на траве. Для нас не запланировано водных экскурсий к берегам Броти. Моя общественная жизнь значительно ограничена смирительной рубашкой закона. А также подчас — и смирительной рубашкой как таковой. Что делать! Я страдаю от произвола мстительного общества.

Впрочем, нельзя сказать, что этой самой общественной жизни у меня нет вообще. Напротив: моя слава притягивала ко мне взоры и помыслы местных обитателей, населявших этот приморский Синг-Синг, этот почти-Алкатрас [9]. В особенности же — тех заключенных, которым платили жалованье за пребывание в наших скорбных стенах.

Первым из таковых оказался начальник тюрьмы. Едва я успел распаковать свой скарб и пристроить на стену копию вангоговской «Улицы в Овере», как он явился в камеру взглянуть на знаменитого безумца. Такова цена славы, я полагаю. За время, проведенное здесь, я выучился принимать ее как должное — и отвечать легкими снисходительными улыбками. Когда господин начальник бесцеремонно попытался заставить меня подтвердить свою личность («Ах, это и есть Даниэль Адамсон, не так ли?»), я просто-напросто загадочно улыбнулся и чуть повел плечом, словно бы говоря: «Коль скоро вы изволили высказать свое авторитетное мнение по данному поводу, я не считаю себя вправе оспаривать это суждение и озвучивать альтернативные предположения относительно моей персоны». Пусть сам догадается, что это значит, — если сумеет!

После этого мы провели несколько приятных минут в спокойной и непринужденной беседе на ничего не значащие темы — типическая ситуация в случае заключенного и тюремщика. И разумеется, мы закроем глаза на тот факт, что я был принужден вести эту самую беседу, а он — далек от спокойствия. Я изо всех сил пытался не ухмыляться и никоим иным образом не демонстрировать своих чувств, хотя, право же, происходящее забавляло. Мсье Главный Надзиратель не преминул заметить, что моя репутация преследует меня по пятам — словно предполагая, что она способна догнать меня спустя, скажем, полгода, будто письмо, затерявшееся на почтамте.

Как бы то ни было, я решил, что пришло время поставить наши отношения на должную основу. То есть — создать для себя режим наибольшего благоприятствования. Так что я вел себя в целом нормально, но временами выдавал фразочки или жесты, намекающие на мое помешательство. Впоследствии я полностью исключу их из своей манеры поведения — и сие будет означать, что я исцелился и готов вернуться в человеческое сообщество. Я даже прикинул, не пустить ли слюни — или же это было бы чуточку чересчур, un рeu outre [10]? Да, пожалуй.

Требовалось как можно убедительнее имитировать раскаяние. И ужас («Боже-боже, неужели я все это натворил?!»). Я повесил голову, словно провинившийся первоклассник, и принял меры к тому, чтобы кровь отлила от лица. Очень простая уловка: надо только вообразить себе вещи, которые этому способствуют.

В камере повисла гнетущая тишина, и я сделал вывод, что мое — не слишком, скажем прямо, гениальное — лицедейство произвело нужный эффект. Во всяком случае, мистер Большая Шишка и его дуболомы-охранники прониклись драматизмом ситуации. Это вдохновило меня на продолжение спектакля, и я осмелился добавить озвучку.

— Какой кошмар… — промямлил я. — Это я? Я — то самое чудовище, натворившее столько бед? Но как? Как такое могло случиться? Помрачение рассудка… Я был тяжко болен. Остается только надеяться, что доктора и целебный бальзам времени помогут мне выйти из этого темного туннеля отчаяния на сияющие просторы свободы.

Я изгалялся, само собой. Но в нашем узком кругу шутку оценить было некому. Кроме меня самого, разумеется. Иного я и не ждал.

К величайшему моему изумлению, дело не выгорело. Я чувствовал себя так, словно из моих рук вырвали «Оскар» и отдали полнометражному иностранному мультфильму, ибо следующие слова начальника были вот какими:

— Свободы? У тебя, парень, столько же шансов выйти отсюда, сколько оказаться в постели с долбаной Джейн Остин.

Ну и ну, скажу я вам! Я одарил его взглядом, который был бы достоин Старого Моряка, спешащего в укрытие [11]. Когда же мне снова удалось обрести дар речи, голос мой зазвучал монотонно и зловеще — так изъясняются серийные убийцы в третьесортных кинофильмах.

— Какие жуткие вещи вы говорите! — Я произнес эту фразу так, словно она была изощренным ругательством. — Особенно учитывая, что госпожа Остин давно мертва.

Наблюдая, как его спина исчезает в дверном проеме, я поздравил себя с двойной победой. Не знаю уж, что побудило его совершить столь поспешную ретираду — то ли намек на его некрофильские фантазии, то ли мое остроумное (держу пари: вы обратили на это внимание) противопоставление его ругательству достойного и в высшей мере благовоспитанного обращения к женщине. Пусть и мертвой.

Разумеется, если бы мне посчастливилось обратиться к ней лично, я бы назвал ее «мисс Остин». Поскольку (в отличие от господина начальника, я прекрасно о том осведомлен) сия милая девушка никогда не была замужем. Нет, я вовсе не имею в виду, что она когда-либо получала письмо, начинающееся словами «Дорогая Джейн», как это называется у наших трансатлантических кузенов [12]. Аu contraire [13]госпожа Остин была настоящей красавицей, с какой стороны ни глянь. Тонкая талия, каскад блестящих кудрей, стройные лодыжки — поистине, облик столь же изящный, сколь и ее литературный стиль. Хотя мне мучительно больно в этом признаваться, я ничего не знаю о ее ушах. Впрочем, я абсолютно уверен: они оказались бы великолепны на вкус, даже если бы были поданы на стол сырыми, с гарниром из горького лука.

Что я сказал? «Мучительно больно признаваться»? Есть в этом своеобразная ирония, не правда ли? Ведь доподлинно известно, что признание-то как раз и дает возможность прекратить боль… Особенно — чистосердечное.

Истинная, совершеннейшая и чистейшая правда состоит в том, что подавляющее большинство моих поступков имеют простое и разумное объяснение. Да-да, господа присяжные. Я с легкостью могу выставить свои так называемые «асоциальные деяния» в гораздо более симпатичном свете, нежели тот мрачный окрас, который им придало ваше воображение. И уж точно я отнюдь не так сильно запятнан грязными делишками, как средний представитель люмпен-пролетариата (каковые, сдается мне, по большей части и присутствовали в зале суда просто потому, что из-под мостов и от дверей магазинов их гонит полиция).

Забавно, что во время суда никто не желал меня слушать. Видите ли, все были слишком заняты, слушая себя самих и свои гневные обвинительные словеса в мой адрес. Эти господа осудили меня, так сказать, экспромтом. А вот после того, как судья огласил приговор и психушка приняла меня в свои объятия, — о, вот тут-то все и началось. Общество глухо к твоим мольбам, непонимание толпы разъедает тебя изнутри, и лишь потом — только потом, додавив тебя окончательно — публика обращает лики и уши к твоей скромной персоне. Социальные работники, святые отцы, репортеры, биографы толпами стекаются в твою камеру. И все они желают дать тебе шанс стать хорошим человеком. Вернуться в общество. Убедить тебя облегчить душу чистосердечным признанием вины, если, конечно, она имеется. (Вина, я хочу сказать. Душа-то есть у всех!)

«Душа — это темный дом, захудалый и ветхий. Давайте же поприветствуем новый свет, проникающий сквозь трещины, которые проделало время» [14]. Пристегните ремни: вас ожидает тряская ночь.