Тем временем появился и тонкий блокнот. Макбрайар поглаживал котят, ожидая, пока утихнет мое истерическое хихиканье, а потом протянул мне блокнот и карандаш. Я задумался, не означает ли это, что все описанное мною вам до сих пор было некоторым загадочным сном, принадлежащим кому-то другому. А может, Ангус собирался продиктовать мне свое собственное признание? Впрочем, я быстро припомнил, что в наши дни полицейские обычно диктуют вам ваше же признание. Я судорожно сглотнул и принял у него канцелярские инструменты.

— Вас не затруднит написать для меня три слова? — сладко спросил Ангус, и моя гомофобия немедленно восстала и пришла в действие. Я боялся даже представить ужасное наказание, изобретенное матерыми каторжниками для новичка-заключенного, написавшего полицейскому: «Я тебя люблю». Имейте в виду, что в те дни мы не могли позволить себе застраховаться от укуса мужчины. Сейчас-то, конечно, каждый второй боксер-тяжеловес или регбист-содомит хоть раз в жизни пожевал ухо своего противника.

К счастью, я увидел, что Агнус извлек клок бумаги с тремя словами, которые мне следовало скопировать. Я недоверчиво воззрился на них. Надпись гласила: «Всего наилучшего! Поджигатель».

Поджигатель! Прозвище, которое употребил я, выглядело как «Поражатель». Конечно, я сам ошибся, написав его вместо «Пронзатель» — исключительно под влиянием момента. Но эти придурки даже описку не смогли скопировать правильно. Неудивительно, что меня до сих пор не поймали.

«Не исключено, что помада расплылась от огня», — сказал я себе тогда. Разумеется, нет. Просто я был слишком порядочен и великодушен, в своей обычной христианской манере. Позже выяснится, что пожарный, вошедший в горящую комнату, неправильно запомнил мое леденящее душу послание. И вам повезло, что вы узнали правду прямо сейчас. Лично меня эта загадка мучила много лет.

Как бы там ни было, я, естественно, выполнил его просьбу. Я же ведь был ни в чем не повинным обывателем, помогающим полиции в работе. Мистер Чистюля — и не забывайте мыть за ушами.

Мне смутно припомнился фильм Генри Фонды, в котором произошел подобный инцидент, но я пошел еще дальше и неправильно написал одно из слов, надеясь, что преступник этого не сделал (а он и не сделал). Я чуть высунул изо рта язык, в манере дежурного полицейского (но, разумеется, не утрируя), и аккуратно скопировал слова: «Всего наилучшего! Поджигатель».

Ангус бросил мимолетный взгляд на мою писанину.

— Спасибо, сэр, — сказал он, а потом угрожающе добавил (во всяком случае, я почувствовал угрозу): — Поглядим, что отсюда выудят ребята из лаборатории.

Ребята из лаборатории! Это звучало как «трое парней из Дублина».

Я напряг мозги, припоминая, возможно ли по шотландским законам послать человека на виселицу на основании одних лишь косвенных доказательств типа почерка. Как вы понимаете, в начальной школе я был вознагражден галактикой золотых звезд за каллиграфию, и теперь они вернулись, чтобы свести меня в могилу. Я безмолвно поклялся, что я откажусь повторить этот тест с использованием губной помады.

Макбрайар излучал подозрение, подобно пресловутому человеку, который не был рожден вчера. Он был еще подозрительнее, чем в первый раз, хотя, казалось бы, куда уж больше. Один и тот же человек проходит по делу о двух разных убийствах, и оба они связаны с ушами! Этот факт не просто отрицал мою непричастность. Он бросался в глаза, дергал за нос, отдавливал ноги и бил по яйцам. Я был виновен, как сам грех, и Ангус Макбрайар знал это. Черт, мы оба это знали! Он пока не мог ничего доказать, но подбирался все ближе и ближе.

Где я был в ту ночь, когда свершилось ужасное деяние? Как вы сказали, офицер, когда это случилось? В четверг? О, нет проблем. Я был здесь, приятель. Дома. Один. Лег спать пораньше. Выпил стакан теплого молочка на сон грядущий. Укреплял зубы, чтобы ловчее откусывать шлюхам уши… Как вы понимаете, последнюю фразу я озвучивать не стал.

Алиби! В самом деле, мне давно уже следовало об этом подумать — прежде, чем отправляться убивать людей. Алиби. Место, где я не был, но где мне следовало оказаться. Чудесное место, право слово! Разве вам сейчас не хотелось бы переместиться в иное пространство — подальше от этой ненадежной герметичной бандуры, заполненной горючим и тому подобной дрянью, дребезжащей в запруженных воздушных просторах, продирающейся сквозь электрические штормы и турбулентности, воняющей отходами воздушной болезни и мокрыми памперсами и имеющей лишь четыре туалета на четыреста с лишком человек? Боже мой! В какой-то момент я собирался сказать, что готов поменяться с вами местами, но теперь я в этом уже не уверен. После вашей благополучной посадки — возможно. Поменяемся, дружище?

Впрочем, я отвлекаюсь, а меж тем нам нужно торопиться. Мое пожизненное заключение проносится мимо, скорость имеет значение. Слишком многое нужно объяснить, и так мало времени, чтобы это сделать… Какая же дурацкая лента на моей пишущей машинке — красно-черная! Le rouge et le noir [82]. Спи спокойно, дорогой Стендаль, теперь тебя уже не заберут в армию.

Фрейд считал сексуальную извращенность исходом борьбы индивида за приобретение удовлетворения перед лицом разного рода запретов, поставленных на его пути обществом. В определенной степени, как он говорил, все мы неполноценны и извращены — все зависит от того, насколько успели задолбать нас родители, пока мы были маленькими. Я цитирую почти дословно. Простите, мистер Ларкин, но Зигги успел раньше.

Многие дети прониклись той мыслью (в результате ранних обучающих опытов), что любые их пожелания всегда будут удовлетворены посредством женских грудей. На этом месте они останавливаются в своем развитии, и — вуаля! Здесь вы можете наблюдать эти жуткие грудные фетиши и отвратительных извращенцев, неоднократно описанных в газетах. Люди, расчленяющие женские тела, вырывающие груди и сосущие их в поисках молока. Какая гадость! По сути дела (не знаю, понимают ли это они сами) такие люди убивают и насилуют собственных матерей, что есть крайняя форма неуважения, если не сказать — ненависти.

Относительно же грудных фетишей позвольте мне заявить вот что: подобные действа необходимо пресекать. Ваши мамы этого не одобрят, а ведь вы помните, каково это, когда мать злится, не так ли? Помните, что случилось с вашим маленьким неоперившимся пенисом? То-то и оно… Не провоцируйте.

В ретроспекции сухое молоко, которым кормила меня мать («Уберите это чудовище от моей груди!» — кричала она нянькам), возможно, было не такой уж плохой идеей. Если вдуматься.

Сам Фрейд — обратите внимание — тоже не избежал проблем с женским полом. Нет, я намекаю не на его беспросветную тупость в вопросе «Чего же на самом деле хочет женщина». Да ладно, ребята, я думаю, мы все знаем ответ на этот вопрос, не так ли? Хороший секс каждую пару часов, «миссионерская» позиция: ноги, обвитые вокруг ушей… Извините, я опять упоминаю их, хотя не стоило бы. Предполагается, что я пытаюсь отделаться от этой мысли.

Пардон, так на чем мы остановились? Я как раз поглощал свой ленч — тюремную баланду, которую не предложил бы и умирающему от голода. (Я бы вообще ничего не предложил умирающему от голода.) Фрейд… Он считал женщин недоделанными мужчинами и, обсуждая с ними сексуальные проблемы, прятался от них за ширмой. Что касается меня (и большинство фрейдистов разделяют подобное мнение), я готов поспорить, что Фрейд уходил за помянутый гобелен, чтобы скрещиваться там с самим собой. «Мастурбация — это способ познания себя» (Зигмунд Фрейд). Фрейд был одним из величайших ученых, покуда не ослеп.

Весь этот невнятный лепет может быть сведен к следующему: так называемый идеальный стандарт включает общественный консенсус. Неплохой способ трактовки, а главное — просто, как апельсин. Стандарт — это то, что удерживает колебания в пределах определенного, фиксированного общего курса. Все должно делаться в соответствии с формулой. И если это так, оно считается «нормальным».