— Эта процедура действует на мальчиков по-разному, — вот и все, что она сказала по окончании процесса, когда я солгал, будто мне жаль, что так вышло.

Никакой бусины в ухе не оказалось, но ведь я никогда не носил ожерелья. Да и кто будет думать о спрятанных сокровищах после такого потрясающего опыта?

Все. Если желаете, можете расстегнуть свой ремень безопасности и спокойно гулять по самолету. Разомните ноги. Я-то знаю, что это такое — заключение в ограниченном пространстве. В вашем случае, по крайней мере, скоро явится стюардесса и принесет выпить.

Как любил говаривать Дэвид Коулман [18], вы должны быть тупы как дерево, коли до сих пор не догадались, что случилось потом.

Да, я понимаю: кое-какие предположения у вас имеются. Оставив за спиной почти незапятнанную юность, я вступил в новую фазу своей жизни, и ведущее место в ней занял с тех пор культ ушей. Ухология. Ухофилия…

Что бы там ни говорилось на суде, я ни разу не осквернил женского тела. Я их не насиловал — в общепринятом значении этого слова. У меня иная методика, ха-ха! Маленькая шутка, чтобы разрядить обстановку.

У каждого человека есть свои принципы, те или иные. В частности, я привык действовать наверняка, а не методом проб и ошибок. Давайте посмотрим правде в глаза: когда дело доходит до секса, большинство подростков так же неуклюжи, как манекены в магазинах Д.-М. Брауна и Дж.-Л. Уилсона.

Я же сразу добрался до сути. Или смысла. Вот что я пытаюсь до вас донести.

Простите, я начну новый абзац. Это писательство — не такая-то простая штука. Видите ли, в чем дело (щеки мои покрываются нежным румянцем при этом признании)… я был для женского пола все равно что валерьянка для кошек. Думается, женщины понимали, как хорошо я к ним отношусь, и отвечали тем же (вешаясь на шею мужчине, который был способен оценить их по достоинству). Я категорически отрицаю, что когда-либо считал их — как заявил жирдяй адвокат — «бабочками в своей коллекции». Этот кретин насмотрелся третьесортных фильмов соответствующего содержания — вот и все объяснение. Вдобавок, сдается мне, он имел определенные пристрастия и был неравнодушен к маленьким мальчикам. Вообразите себе: этот толстый дегенерат-развратник жрал сандвич во время моего процесса! Он не заслужил даже того, чтобы иметь собственные уши — не говоря уж о чьих-то еще.

Тот факт, что я воспитывался в строгих традициях католической церкви, одновременно и помогал мне, и создавал проблемы — с какой стороны взглянуть на суть дела. Исповедь по субботам, месса по воскресеньям… Угадайте, что мне больше нравилось (и никаких призов за правильный ответ)? Возможность выложить свои самые грязные тайны на ухо человеку, который не в состоянии толком вас разглядеть. А он прощает все ваши грехи!

Хотя, конечно, это не вполне правда. Ухо, в которое вы излагаете подробный перечень своих злых мыслей и деяний, на самом деле принадлежит не священнику. Он — всего лишь телефон. Передаточный аппарат между вами и Богом. По справедливости, заходя в исповедальню, падре должен был бы надевать специальный значок, дабы показать, что он просто помощник Отца Всего Сущего, Нашего Небесного Шерифа, Чьим именем мы приведем в порядок этот город, черт побери! Или меня зовут не Брендон де Вер Оттоман-Требизонд. Признаваясь в своих грехах, вы говорите со Всемогущим Господом!.. И я — человек, которого здесь называют сумасшедшим, не забывайте.

Католицизм — это совершенная система для тех, кто предпочитает придерживаться в жизни определенного порядка. Сперва вы тайно согрешили. Затем вы тайно раскрыли свои грехи, прошептав их на ухо невидимому человеку в спецодежде (но без значка), сидящему в темном чулане. Он простил вас («Absolvo te…» [19]), и вы можете со спокойной совестью отправляться восвояси и пополнять багаж грехов для следующей исповеди.

Теперь, когда у меня появилось время подумать об этом, мне кажется странным, что за грехи не назначалось наказания. Воздержание, трезвость, пост — ничего этого не требовалось. Предполагалось, что вы искренне раскаялись в своих грехах, сообщив о них на исповеди. И я был искренен — каждую субботу.

Католицизм оказался очень полезен для меня и еще по одной немаловажной причине: в начале шестидесятых подростки не имели сегодняшней широкой свободы действия. Я хочу сказать, что они не могли просто так взять и перепихнуться, буде им это приспичит. Во всяком случае, не в Данди. А что касается католических подростков… О! Если католическая девочка была замечена хотя бы за непринужденной беседой с мальчиком в отсутствие компаньонки, то дома, с большой долей вероятности, отец клал ее поперек колена, расстегивал свой ремень, спускал ее небесно-голубые панталончики и хлестал по дрожащим и трясущимся ягодицам до полного изнеможения. До тех пор, пока не начинал задыхаться и брызгать слюной во все стороны — издавая присущие случаю стоны и вопли смятения. И дочери доставалось гораздо сильнее, если мальчик был протестантом.

Я слышу, вы спрашиваете: как же мое поколение развлекалось? Извольте, я вам отвечу! Мы шли в кино.

В Данди имелись примечательные и незабвенные кинотеатры — пока телевикторины не стали основной пищей для глаз и умов его жителей. «Гоумонт», «Одеон», «Вик», «Гринз»… В те дни кинотеатры представляли собой несколько рядов сидений перед малюсеньким экраном, на котором двигались картинки. Это было похоже на телевизор, но только изображение подавалось на экран, а не исходило из него. Бог знает, как оно работало, — меня не спрашивайте, я изучал латынь в гуманитарном классе. И в любом случае, мы приходили туда не для того, чтобы постигать тайны оптики. Боже, боже, нет, болваны. Тысячу раз нет! Мы ходили туда обжиматься.

Последний ряд был моим любимым — по очевидным причинам. Мы не занимались эксгибиционизмом, боже упаси. Нам нравилось уединение. Обычная процедура выглядела так: перед началом фильма вы накачивали свою девушку кокой (я говорю о безалкогольном напитке, а вовсе не о наркотике), платили по шиллингу за место, и ее задница отдавалась в полное ваше распоряжение!

Прошу прощения за этот идиотский выплеск эмоций. Я лишь хочу сказать, что в те дни это было честно, просто и общепринято: кто платит, тот и заказывает музыку. Даже на основе quid pro quo [20]шиллинг — это не так уж и много. Понимаю, что в нынешние дни повсеместных похабных дискотек, когда соитие происходит прямо на танцплощадке, когда девчонке лечь под тебя так же просто, как пожать руку («Привет, меня зовут Глубокая Глотка!»), — подобные вечные истины выглядят довольно-таки патетично. Но это было, поверьте. Мне, осужденному преступнику, нечего терять, и я спокойно могу говорить правду. Это все, что Старина Ник [21]мог сделать в то время с бесперспективным материалом, с которым ему приходилось работать в Данди.

Сегодня, когда не осталось вообще никакой морали, достойной упоминания, трудно описать все эти градации интимности, существовавшие на пути к деградации. Даже в те моменты, когда девчонки позволяли вам определенные вольности на последнем ряду кинотеатра, предполагалось, что они хотя бы сымитируют возмущение и пару раз отпихнут от себя кавалера. Мне это подходило как нельзя лучше. Однако — не хочу выглядеть ханжой, но эти своего рода торги и фальшивые попытки не допустить слишком больших вольностей выглядели донельзя отвратно.

Вот потому-то я и предпочитал католических девочек. Они были иными. В них жил страх перед Сатаной, прочно вдолбленный им фанатичными ирландцами в юбках (все священники Шотландии ирландского происхождения), и девочки эти ни за какие коврижки не пошли бы путем протестанток — прямиком в ад.

Сдается мне, что с тех пор, как популярным образом дьявола стал маленький человечек с большим воздетым фаллосом, многие из девочек сделались невестами Сатаны. Это можно объяснить, например, неосознанной ретроспективной борьбой с занудством священников. Но в мое время чопорность и мораль были в порядке вещей. Вечер в кинотеатре, проведенный с католической девочкой, включал в себя немного так называемого «нежничания» (какая забава, а, Пип [22]?), но все, что находилось ниже шеи, было запретной зоной. Строгим табу. Так же verboten, как rauchen [23]. Я был вполне доволен: все меня интересующее располагалось выше шеи.