По моей спине струился пот. Я уже готовилась услышать резкий звук свистка, но нет — старушка ушла, погналась за какими-то студентами-иностранцами и закричала, чтобы они сняли рюкзаки. Не могу дотянуться до верхних скоб, показала я знаками Симоне. Она сходила в соседний зал, схватила стул на длинных и тонких ножках, перекинула его через плечо. Королева Анна, возвестила она, встала на стул и за считанные секунды ослабила верхний крепеж; картина соскользнула по дерюге, я поймала тяжелый край рамы и чуть не рухнула на пол под ее тяжестью.

Мы положили святую Бригитту на бок и задернули простыней. Поднесли к лестнице. Потом спустились, и я услышала, как за моей спиной Симона попрощалась с хранительницей, а та весело прокричала ей: «Всего хорошего!» Мы погрузили картину в фургон, Симона завела двигатель, мы поехали — вот и все. После наступления темноты мы оставили фургон у служебного входа в корпус Эми, пронесли укрытую простыней картину через сад и втащили по пожарной лестнице на плоскую крышу; оттуда Симона соскользнула на балкон Эми и прислонилась к решетке, чтобы принять на себя груз, а я спустила ей картину.

Я знала, что Эми нет дома. Каждый вторник они пили херес под взорами бородатых покойников, членов совета колледжа, в профессорском зале, и она была там, хвалила пожилым дамам-коллегам их наряды, с молодыми обменивалась суждениями о французском феминистском движении, с юношами толковала о теории. Роняла тихие сведущие замечания, кивала и возражала, произносила слово «диалектика», нерешительно притрагиваясь к соленым закускам, взятым с подноса.

Поэтому, как я и ожидала, ее комната была погружена во мрак. Я спрыгнула вниз, к Симоне, она оборвала ветку плюща, и мы вскрыли окно. Я удалила ржавчину с задвижки и с усилием распахнула балконную дверь. Симона протиснула святую Бригитту внутрь. Включила фонарик, обвела лучом света стены комнаты. Неплохо она устроилась, твоя подруга Эми, сказала она. Мы прислонили святую Бригитту к кровати в спальне, и Симона сдернула с картины простыню. Там мы и оставили ее стоять — в раме с золочеными краями. Рядом с этой громадиной все бумажные ангелочки сразу показались крошечными.

Когда мы вернулись к Симоне, я рухнула на кровать. Она закрыла дверь, привалилась к ней спиной. Мы бежали вверх по лестнице и теперь обе шумно дышали.

Операция выполнена отлично, сказала Симона. Просто блеск. Произведение искусства.

Я развязала шнурки на ботинках. Неожиданно накатилась усталость. Симона медленно расстегивала рубашку. Впрочем, должны быть и более легкие пути, заметила она с задумчивым лицом.

По-моему, это было легче легкого, возразила я. Может, завтра отправимся в Национальную портретную галерею, а в пятницу — в зал Ротко [86]в галерее Тейт? Что думаешь?

Нет, я про другое — есть, наверное, более простые способы открыться ей, сказала Симона. Лично мне это ясно. Вы можете переспать друг с другом. Тогда отпадет нужда грабить галереи и заполнять ее комнату картинами.

Я встала. Но идти в тесной комнатке Симоны было некуда, пришлось сесть.

Я не против, продолжала тем временем Симона. Мне все равно. Ты ведь знаешь, какого я мнения о твоей драгоценной подруге Эми. Я о тебе беспокоюсь.

Твоя драгоценная подруга.Эми тоже недолюбливала Симону, называла ее «простушкой», говорила, что ей по душе трогательный энтузиазм Симоны. Говорила, как это, должно быть, здорово, что у меня наконец-то нашелся близнец. Я ногами стащила с себя ботинки, отмахнулась от Симоны. Что еще за выдумки, сказала я, чепуха. Мы просто друзья. Только и всего.

Ладно, Симона вздохнула, и я ощутила шеей ее теплое дыхание. А что нам теперь делать, моя милая Эш, моя милая картина? — спросила она спокойно. Что нам теперь делать?

Думаешь, мы попадем в беду? — сказала я. Думаешь, не стоило ее красть?

Искусство принадлежит всем, ответила Симона, и ее руки нежно и крепко легли мне на поясницу.

Как ты считаешь, ей понравится? — спросила я. Она обрадуется?

Ну, лично я бы обрадовалась, сказала Симона и поцеловала меня. И целовала меня всю — сверху донизу, и сзади, и спереди, и сбоку, пока мы не уснули, уткнувшись друг в друга, а потом я проснулась, ощущая легкость на душе, легкость в ногах, легкость в пальцах, и на следующий день я вальсировала по лестнице, думая о том, какая же я умница, и постучалась в дверь к Эми, совсем как посыльный, который предвкушает огромные чаевые, потому что доставил телеграмму, где говорится: вы выиграли миллионов фунтов тчк, или вас ждут на Бродвее тчк, или поздравляем, родился мальчик тчк, или я люблю тебя больше всего на свете тчк.

А, это ты. Пожалуйста, заходи. Она тихо закрыла за мной дверь, а потом прошла на середину комнаты и остановилась, повернувшись ко мне спиной.

Страшно вежливым тоном она сказала, что хотела бы, чтобы я убрала из ее комнаты краденое имущество. Неужели я не понимаю, как легко она может утратить все, что создавала долгим упорным трудом? Неужели я не понимаю, что поставила ее в идиотское положение? И, пожалуйста, не могла бы я избавить ее от краденой вещи, по возможности, без малейшего шума и, самое главное, так, чтобы никто меня не видел до тех пор, пока я не окажусь на безопасном расстоянии?

Она говорила спокойнейшим голосом, но вокруг нее в комнате так и искрился холодный гнев. Эти стулья, кушетка, книги в книжных шкафах. Комната тоже повернулась ко мне спиной, окоченела от ярости.

Значит, она тебе не понравилась? — спросила я.

Молчание. Я снова хотела заговорить, но звуки застревали у меня в горле. Рука Эми, висевшая вдоль ее тела, взметнулась вверх, смахнула с губ волосок: это послужило сценической ремаркой, побудившей ее пересечь комнату, сесть за стол, взять ручку и склонить голову. Я увидела, как ее рука задвигалась: она принялась писать. Я знала, что ее пальцы перепачкаются чернилами на суставах — там, где кожа морщинится и собирается в складки. Я стояла в тишине, и эта картинка отчетливо и безнадежно застряла у меня в голове.

Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем я отважилась снова испробовать свой голос.

Я не могу. Не могу унести ее одна. Ты сама понимаешь, что мне не справиться. Она же огромная, сказала я.

Ни слова. Только шелест переворачиваемых страниц. Я услышала, как подо мной скрипнули половицы, когда я стала переминаться с ноги на ногу. В спальне я увидела дощатую изнанку картины. Значит, Эми как - то ухватилась и развернула ее, навалившись всем своим весом, так чтобы не видеть изображения. Но даже в таком положении, даже превратившись в закрытый глаз, эта громада превращала кровать и камин в карликов, а саму комнату — в дешевую конуру.

Святая Бригитта. Чудовищная, делавшаяся все больше и тяжелее с каждым сантиметром, на который я оттаскивала ее, старясь не оставлять царапин на половицах и не зацепиться за край ковра, стараясь ни на что не наткнуться. Я обнаружила, что, если уравновесить груз на плече, то можно оторвать низ картины от пола, а если поднатужиться как следует, то можно взвалить всю ношу на спину. Эми, казалось, была настолько погружена в чтение, что не замечала происходящего рядом. Но, когда я, пыхтя, прошла мимо, она подняла руку, не отрываясь от книги, ее авторучка замерла в воздухе, и мне пришлось остановиться и ждать, что за этим последует.

Перед тем как откроешь дверь, произнесла Эми сладчайшим голосом, будь так добра, убедись сначала, что никто не увидит, как ты выходишь отсюда.

Я поставила святую Бригитту на пол, прислонила к кушетке. Теперь картина выглядела просто кричащей. В коридоре никого не было. Когда я вернулась, то заметила, что святая Бригитта придает комнате вид времянки, какого-то склада ветхой разрозненной мебели. Я снова подняла ее, дошла с ней до двери, там осторожно опустила на пол, порвав свитер и расцарапав плечо об одну из скоб. Я выругалась.

Да, и вот еще что, Эш, сказала Эми, как будто удивившись, что я все еще здесь. Когда покончишь с этим, можешь зайти ко мне снова? В три я уйду, до вечера у меня лекции, но — тут она сверилась с расписанием — да, после девяти я буду дома.