Я встала. Теперь мать терла лоскутом ткани два четких отпечатка рук дочери, оставшихся на стекле. Она сконфуженно смеялась, при этом тихонько поругивая ребенка.

— Софи, — говорила она. — Нет, я сказала. Нельзя. Пожалуйста, не трогай картины.

— Ох, — вздохнула женщина. — Право. Мне очень жаль.

Она отступила назад, остановилась, держа тряпичный лоскут на весу и не зная, что делать. Засунула его в сумку. Тут она повернулась, миловидная и взволнованная, обменялась взглядом со своей подругой, которая держала ребенка за плечи и улыбалась, опустила глаза, чтобы не расхохотаться, и задержала взгляд на макушке ребенка. Ребенок распевал что-то замысловатое, начиная снова танцевать.

— Все в порядке, — заверила я. — Вы же сами знаете, мы просто не можем позволить кому-то прикасаться к картинам.

— Мне и впрямь очень неловко, — сконфуженно пролепетала женщина. — Давай одеваться, Софи, мы сейчас уходим.

Обе женщины принялись надевать на ребенка куртку с капюшоном.

— Ну что вы, оставайтесь в галерее, — сказала я. — Все нормально. Всякое бывает. Только проследите, чтобы такое не повторилось.

Мамаша успокоилась. Поблагодарила меня. Но вот на горизонте появился настоящий смотритель, так что я улыбнулась женщинам на прощанье, как мне казалось, строго, официально, и направилась к выходу из зала. Приблизившись к смотрителю, чтобы никто ни о чем не догадался, я остановила его и спросила, когда закрывается галерея. Женщины с ребенком, оставшиеся позади, могли подумать, что он дает мне указания по поводу работы, или, возможно, я ему даю указания.

Дежурный посмотрел на меня надменным взглядом человека, знающего все, что надо знать. Ну, вот и хорошо. Он ничего не заподозрил.

— Сегодня галерея закрывается в шесть часов вечера, — ответил он.

— Благодарю вас, — сказала я. — И когда заканчивается выставка?

— Эта выставка закрывается тридцатого, — отчеканил он.

Я прошла через зал, стены которого, возможно, были полостью чьего-то рта, и вышла с другой стороны. Натянула свитер. Тревожность улетучилась. Я чувствовала себя лучше. Решила прогуляться. Окунуться в гущу дня. Появились вдохновение и спокойствие; невозмутимая как хороший пригородный торф, когда каждая твоя частица настолько зеленая, что даже не верится, казалось, что я могла бы медленно фланировать через Темзу, размахивая руками, невзирая на то, что подо мной затягивающий вниз водоворот и полицейские в подтопленной железнодорожной станции спорят друг с другом, склонившись над кружками со сладким чаем.

Выходя из галереи, я вдруг услышала, как кто-то кричит мне вслед. Возможно, меня узнали. Кто-то бежал за мной; когда он приблизился, я услышала его прерывистое тяжелое дыхание. Это был служащий, который на входе рассказывал мне о том, что я могу взять бесплатно, а что — купить. Возможно, он хотел забрать мой рекламный листок, заполненный, с изложением в десяти словах важности для меня современного искусства. Я попробовала быстро что-то сообразить.

Он бежал как-то странно, прижимая к груди сжатую в кулак руку. «Подождите, — кричал он на бегу. — Подождите. Вы их обронили. Они выпали».

У него был одновременно отчаянный и довольный вид, полный невероятной значимости, как у посыльного, который приносит хорошие вести об исходе средневековой битвы в театре или кино. Я проверила в кармане бумажник, он был на месте. Любопытно, что же такое я могла выронить. Мне не терпелось это увидеть.

На ладони служителя лежали смятые листья и семена с невероятными крыльями.

Наступила середина зимы. Кругом все вымерло.

Три женщины появились с опозданием на полуночной мессе, цокая шпильками по каменным плитам в середине первой проповеди. Они прошли по проходу, как тонкокопытные кашляющие северные олени.

Втиснулись без извинений на скамью, и так переполненную. Женщины, вне сомнения, были пьяными. Запах алкоголя и дешевых духов разносился на расстоянии пяти рядов. Одна из них была совсем юная, две другие — постарше, особенно третья. Чересчур яркая, наполовину расстегнутая одежда на самой молодой женщине бесполезна в такое время года или, точнее, в любое время года; грубая ткань оранжевого и металлически-синего цвета, обнаженная шея и плечо; и у всех трех женщин взъерошенный вид, так как они пребывают в состоянии того самого, кажущегося счастья, и, прислонившись друг к другу, они притопывают ногами и растирают ладони, чтобы согреться. Поднимающийся от них шум отвесно свисал как нейлон под высоким куполом церкви над головами хорошо одетых прихожан.

Женщина посредине закурила. Тут она вспомнила, где находится, спохватилась и выронила сигарету.

Сигарета закатилась под подставку для колен и лежала там, дымя, и когда женщина наклонилась, чтобы попытаться вытащить ее оттуда, то заставила целый ряд людей потесниться, и все-таки ей пришлось подняться, балансируя между своими подругами, прежде чем она смогла растоптать сигарету на линолеуме острым носком туфли. Это место в Евангелии все трое гундосили, едва сдерживаясь от смеха, так как преклонных лет священник заново читал вслух ту же историю; на постоялом дворе не осталось свободного места, испуганные пастухи окружили столпотворение великих сил небесных, появившихся в лучах света, восхваляющих и воспевающих Бога.

Потом они запели дискант «О, придите все правоверные», выбрав совершенно не те стихи, когда еще никто в церкви не пел дискант.

Во время «Знака Мира›‹ обмениваясь рукопожатием с бескомпромиссными людьми впереди и позади них, эти три женщины казались вежливыми и сдержанными. Потом они обнялись, чтобы пожелать друг другу мира. А ведь на самом деле, хотите — верьте, хотите — нет, они совсем недавно познакомились, только сегодня вечером, рассказывала та, что наполовину раздета, самая молодая, стоящему рядом с ней мужчине резким пьяным голосом, неумышленно громко, так что люди впереди могли все услышать, прежде чем она обвила его шею руками, чтобы подарить рождественский поцелуй мира. После, когда месса закончилась и пришло время петь, причем слишком высоко, «Послушайте, Ангелы Геральда», одна из них спела «потомок вышел из чрева девственницы»в продолжение фразы «поздно к нему пришло прозрение»,и разразился взрыв смеха и со всех сторон посыпались возмущения. По окончании мессы прихожане проходили мимо этих женщин на выход, возмущенные или забывчивые, они, улыбаясь, вели своих детей в обход или переступали ноги самой молодой женщины, которые та выставила в проход со сбившейся туфлей, свисающей с одной ноги; лежа ничком на скамье с закрытыми глазами, она положила голову на колени женщине, которой было за тридцать и которая, когда на них пристально смотрели, прохладно желала веселого Рождества Христова и счастливого Нового года, в то время как самая старшая, лет пятидесяти или около того, трудно сказать, благодарила людей затуманенным взглядом и улыбкой за то, что они не наступали на ноги девушки.

Священник возвратился из ризницы и обнаружил, что, кроме этих трех женщин, в церкви больше никого не было. Теперь они расположились впереди, на опасно близком расстоянии к алтарю. Две из них наклонились возле хлева. Третья стояла за алтарем, размахивая чем-то в воздухе, и когда священник подошел ближе, то увидел, как один из послушников, потирая покрасневшую шею и хихикая, позволил ей взять длинную с металлическим наконечником палку и объяснял, как дотянуться до высоко расположенных на стенах горящих свечей и погасить их.

Те две женщины, что были возле хлева, низко склонились над гипсовыми фигурками Марии, Иосифа и маленького Иисуса. Они перекладывали цветы возле Святого Семейства. Священник видел, как одна из них просунула сморщенную в красных прожилках головку лилии между ног Иосифа.

— Пора, девушки, пора, — сказал он.

Потом стал выгонять женщин.

— Ну почему мне нельзя погасить остальные свечи? Шесть я уже погасила, — сказала одна.