Многие репрессированные в предвоенные годы были осуждены по совершенно фантастическим обвинениям. Так, в воспоминаниях И. Эренбурга рассказывается, что в начале 1941 года был арестован временный поверенный в делах СССР во Франции И. Н. Иванов. После его реабилитации в 1954 году ему показали вынесенный по его делу приговор Особого совещания. Оказалось, что в сентябре 1941 года он был приговорён к пяти годам лагерей за «антигерманские настроения». «Трудно себе это представить,— комментировал этот приговор Эренбург — Гитлеровцы рвались к Москве… а какой-то чиновник ГБ спокойно оформил дело, затеянное ещё во время советско-германского пакта; поставил номер и положил в папку, чтобы всё сохранилось для потомства» [160].

Некоторые новые дела инспирировались непосредственно Берией. Так, перед открытием XVIII съезда ВКП(б) работники НКВД И. Кедров и В. Голубев направили Сталину письмо, в котором рассказывали о беззакониях, творимых Берией и Деканозовым. В конце февраля 1939 года они были арестованы, а 16 апреля арестовали отца И. Кедрова — старого большевика М. С. Кедрова, имевшего сведения о сомнительной роли Берии как «двойного агента» в годы гражданской войны. 29 января 1940 года Военная коллегия приговорила Голубева к расстрелу. По-иному обстояло дело с М. С. Кедровым, которому в самом начале войны Военная коллегия вынесла оправдательный приговор. Председатель Верховного суда Голяков подтвердил голословность предъявленных Кедрову обвинений и указал, что не видит оснований для опротестования приговора Военной коллегии. Тем не менее Кедров был расстрелян в октябре 1941 года по самоличному приказу Берии [161].

Поразительно, что в ходе следствия по некоторым делам, непосредственно курируемым Берией, от арестованных добивались показаний на тогдашних членов Политбюро. Так, 3 июня 1939 года по приказу Берии был арестован помощник первого секретаря ЦК КП Узбекистана Юсупова А. Пижурин, а вслед за ним — второй секретарь ЦК КП этой республики В. Чимбуров. Переживший сталинские лагеря Чимбуров в 1956 году на суде над одним из наиболее оголтелых бериевских палачей Б. Родосом рассказывал, что Родос обвинял его в том, что он покрывает таких отъявленных врагов народа, как Л. Каганович и А. Андреев. Обвинения Родоса в их адрес звучали так уверенно, что Чимбуров был убеждён: «Они уже арестованы, как и Юсупов» [162].

Показаний на Андреева Родос требовал и от бывших руководителей Кабардино-Балкарской ССР, а от других арестованных добивался признаний, что во главе «шпионской банды» стоит Жданов [163].

Что же касается освобождения заключённых, то здесь господствовал своего рода выборочный принцип. Так, в предвоенные годы было выпущено на свободу немало командиров среднего ранга, а также беспартийных учёных. В 1946 году на очередных выборах в Академию наук была избрана большая группа учёных, подвергавшихся арестам в предшествующие годы. 11 человек из них стали академиками, а 8 — членами-корреспондентами [164].

Значительно труднее было добиться освобождения политэмигрантов, даже в тех случаях, когда с ходатайством за них выступали люди, близко стоявшие к Сталину. Так, 27 мая 1941 года В. Пик обратился к Сталину с просьбой о пересмотре дела Дамериуса, бывшего участника агитбригады «Красные блузы», возглавлявшейся сыном Пика. «По имеющимся у меня данным считаю почти невозможным, чтобы Дамериус был способен на какую-либо враждебную СССР работу»,— писал Пик, приложивший к своему заявлению положительную характеристику Дамериуса, выданную отделом кадров ИККИ. Однако, несмотря на всё это, Дамериус вышел из лагеря только по отбытии своего срока в 1947 году.

Несмотря на «железный занавес», прочно отгородивший СССР от остального мира, отдельные эмигранты после пребывания в советских тюрьмах и лагерях оказывались на родине. Так, в 1937 году был арестован известный австрийский физик А. Вайсберг и его жена. Телеграмма Сталину с просьбой об освобождении Вайсберга, составленная А. Кестлером и подписанная тремя французскими лауреатами Нобелевской премии, дружественно настроенными по отношению к Советскому Союзу (Ланжевеном, Жолио-Кюри и Перреном), осталась без ответа. Жена Вайсберга была освобождена благодаря вмешательству австрийского консула в Москве и в 1938 году оказалась за границей. Вайсберг в 1940 году был передан гестапо вместе с сотнями немецких, австрийских и венгерских коммунистов. Он выжил, принимал участие в Варшавском восстании 1944 года и после войны написал книгу о пребывании в советской тюрьме [165].

Особую группу осуждённых в 1939—1940 годах составляли работники НКВД, виновные в фальсификации следственных дел. При их допросах выявлялись самые чудовищные факты произвола, царившего в «органах» в годы большого террора. Так, в мае 1939 года арестованный следователь В. А. Смирнов показал, что один из руководителей Московского УНКВД Якубович приказал ему «развернуть аресты по националам…». Было арестовано человек сорок немецких эмигрантов, якобы образующих ответвление германской молодёжной организации «Гитлерюгенд». От Якубовича Смирнов получил также указание сфабриковать дело студентов — детей репрессированных, которые якобы готовили террористические акты и имели склад винтовок, пулемётов и боевых патронов. На допросе одного из арестованных по этому делу Якубович, прочитав выбитые из него признательные показания, сказал: «Конечно, это верно, но где всё это [оружие] находится?» Студент ответил: «На чердаке». «На каком?» — спросил Якубович. «На том чердаке, на котором вам выгодно, я и покажу»,— отвечал студент. Несмотря на то что и другие показания имели подобный характер, Якубович приказал Смирнову их «оформить и развернуть дело вовсю» [166].

Аресты следователей-фальсификаторов происходили и в центральном аппарате НКВД. Публицист А. Ваксберг, знакомившийся с некоторыми протоколами из их дел, пишет, что следователи, допрашивавшие бывшего заместителя наркома внутренних дел Фриновского, бывшего следователя по особо важным делам Ушакова-Ушимирского и других «целенаправленно (выделено А. Ваксбергом) стремились получить показания о фальсификации дел маршала Александра Егорова, командармов Якова Алксниса, Павла Дыбенко, Николая Каширина. И получили! Сами фальсификаторы за это были расстреляны, а те, кого они оболгали, продолжали считаться врагами народа» [167].

На следствии по делу Ушакова-Ушимирского было установлено, что показания о причастности Гамарника к «военному заговору» получены «незаконными методами для придания самоубийству Гамарника иной, чем в действительности, причины» [168]. Однако ни единого слова об этом вплоть до реабилитации Гамарника в 1955 году в печати не появилось.

Многочисленные материалы о личном участии в фальсификации следственных дел содержались и в деле Ежова, приговорённого к расстрелу 4 февраля 1940 года. Тем поразительнее выглядит факт обращения Главной военной прокуратуры в 1998 году в высшую судебную инстанцию страны об отмене этого приговора на основании… Закона «О реабилитации жертв политических репрессий», принятого 18 октября 1991 года. Хотя 4 июля 1998 года Военная коллегия Верховного Суда Российской Федерации оставила приговор Ежову в силе, сам факт возвращения к его делу симптоматичен для правосудия и идеологии ельцинского режима. В публичных выступлениях А. Яковлева, продолжавшего оставаться и при этом режиме председателем комиссии по изучению материалов, связанных с репрессиями 30-х — начала 50-х годов, и в ряде выступлений «демократической» печати, выдвигавших кощунственное требование о реабилитации Ежова как «жертвы политических репрессий», лежало стремление снять проблему личной ответственности за злодеяния 30-х годов даже с такой одиозной фигуры, как Ежов, дабы перенести эту ответственность на «систему», большевизм и т. п.

«Правовую основу» для столь невероятной акции, как попытка реабилитации Ежова, «демократы» черпали в том, что его дело представляло собой типично сталинистскую амальгаму: на обвинения в действительных преступлениях были наложены ложные обвинения в шпионаже, подготовке террористического акта против Сталина и т. п. Именно обвинения такого рода фигурировали в опубликованных извлечениях из 12 томов следственного дела Ежова, каждый из которых составлял сотни страниц. При этом замалчивался тот факт, что, даже если исключить из приговора эпизоды, связанные со шпионажем и террором, то в нём останутся обвинения в действительно совершённых Ежовым преступлениях, которые многократно тянут на высшую меру наказания. Достаточно упомянуть о содержавшихся в этом приговоре фактах относительно фабрикации Ежовым «в авантюристически-карьеристских целях» дела о его ртутном отравлении.