Отдав дань политической демагогии, Шнурре прямо указал на то, что «далеко идущему компромиссу взаимных интересов с должным учётом жизненно важных проблем России» неминуемо воспрепятствует подписание Советским Союзом договора с Англией. «Только по этой причине у меня есть возражения в отношении его [советского правительства] точки зрения, что темпы достижения возможного понимания между Германией и Советским Союзом должны быть неторопливыми. Сейчас подходящий момент, а не тогда, когда будет заключён пакт с Англией. Это должно быть учтено в Москве».
Далее Шнурре перешёл к наиболее важной части беседы — рассуждениям о «выгодах», которые получит Советский Союз в результате переориентации своей внешней политики на Германию. «Что Англия может предложить России? В лучшем случае участие в европейской войне и враждебность Германии, но без всякого желанного завершения для России. Что можем предложить мы, с другой стороны? Нейтралитет и то, чтобы остаться в стороне от возможного европейского конфликта и, если Москва пожелает, немецко-русское соглашение относительно общих интересов, которое, как и в прошлые времена, приведёт к выгоде для обеих сторон» [507]. Таким образом, Кремлю был дан первый сигнал о том, что Германия, собираясь начать крупномасштабную войну, заинтересована в том, чтобы Советский Союз оставался от этой войны в стороне.
Судя по записи Астахова, Шнурре подчеркнул, что он излагает позицию Риббентропа, который в свою очередь «в точности знает мысли фюрера». Эта позиция, по словам Шнурре, включала готовность «договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. Мы не представляем себе, чтобы СССР было выгодно стать на сторону Англии и Польши, в то время как есть полная возможность договориться с нами. Если у Советского правительства есть желание серьёзно говорить на эту тему, то подобное заявление Вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц». Наконец, Шнурре заявил, что «если бы дело дошло до серьёзных разговоров», германское правительство пошло бы целиком навстречу Советскому Союзу в вопросах, касающихся Прибалтики и Румынии; «ещё легче было бы договориться относительно Польши» [508].
Астахов, в свою очередь, развил поднятую Шнурре геополитическую тему, выразив уверенность в том, что «Данциг будет тем или иным путём возвращён рейху» и что вопрос о «коридоре» также будет разрешён в пользу рейха [509].
В письме заместителю наркома иностранных дел Потёмкину, посланном 27 июля, Астахов сообщил, что Шнурре «всячески пытается уговорить нас пойти на обмен мнениями по общим вопросам советско-германского сближения. При этом он ссылается на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы разделяет и Гитлер. Как Вы помните, примерно то же, но в более осторожной и сдержанной форме, мне говорили Вейцзекер и Шуленбург». К этому Астахов прибавлял, что «стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заверений по интересующим нас вопросам» [510].
В первом отклике Молотова на сообщение Астахова, посланном в Берлин 28 июля, одобрялась известная осторожность поведения временного поверенного в делах СССР во время беседы со Шнурре. Однако на следующий день была послана новая телеграмма Молотова Астахову, свидетельствующая о том, что Сталин, познакомившись с сообщением о переговорах со Шнурре, приказал усилить дипломатическую активность в Берлине. «Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР,— говорилось в этой телеграмме,— то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение… Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы» [511].
Тем временем произошли определённые сдвиги в переговорах Советского Союза с Францией и Англией. В конце июля был утверждён состав военных миссий Англии и Франции, направляемых для переговоров в Москву. Главой английской делегации был назначен адмирал Дракс, главой французской — генерал Думенк. Осведомлённое, по-видимому, о тайных переговорах между СССР и Германией, английское правительство в секретных инструкциях Драксу предписывало «всегда иметь в виду возможность советско-германского сговора, а переговоры вести как можно медленнее, чтобы выиграть время» [512]. Выражением той же медлительности было решение отправить англо-французскую миссию в Москву не самолётом, а пароходом. В обстановке, когда дело решали не недели, а дни, этот шаг сыграл на руку советско-германским поискам «взаимопонимания» [513].
По-иному вели себя гитлеровские дипломаты, стремившиеся интенсифицировать и динамизировать переговорный процесс. На следующий день после беседы Шнурре с Астаховым и Бабариным Вейцзекер предложил Шуленбургу устроить новую встречу с Молотовым и развить на ней те мысли, которые были изложены в этой беседе. «Если это приведёт к тому, что Молотов отбросит сдержанность, которую он до сих пор проявлял, Вы можете пойти в Вашем изложении ещё на шаг вперёд и можете сказать что-нибудь более определённое… Это особенно касается польского вопроса. При любом развитии польского вопроса… мы будем готовы охранять все советские интересы и достичь договорённости с московским правительством» [514].
2 августа в переговоры включился Риббентроп, который в беседе с Астаховым бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и сказал, что «разговаривать с русскими немцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англичанами и французами» [515]. В телеграмме Шуленбургу, излагавшей содержание беседы, Риббентроп писал, что он дал понять Астахову: «в международной политике наша тактика иная, чем у демократических держав. Мы привыкли строить на солидной основе, нам не нужно принимать во внимание колеблющееся общественное мнение». Думается, что столь же откровенное, сколь и циничное замечание о «преимуществах» тоталитарного режима могло привлечь внимание Сталина и стать для него ещё одним аргументом в пользу сближения с Германией.
В беседе с Астаховым Риббентроп заявил, что тон немецкой прессы по отношению к СССР за последние полгода стал существенно иным, и вслед за этим заметил, что улучшение отношений между Германией и Советским Союзом вполне возможно, если у советской стороны имеется такое желание. Далее он повторил формулу, согласно которой от Балтийского до Чёрного моря нет таких проблем, которые «нельзя было бы разрешить между нами» и «слегка намекнул о возможности договориться с Россией о судьбе Польши» [516]. Наконец, Риббентроп подчеркнул, что «в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счёт интернационального и… это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера» [517].
На следующий день Шуленбург изложил Молотову основные аргументы, выдвинутые в беседах Шнурре и Риббентропа с Астаховым, добавив, что Германия хочет добиться «освежения существующих или создания новых политических соглашений» и «примирения обоюдных интересов» [518]. По словам Шуленбурга, в этой беседе Молотов «отбросил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым». Спустя несколько дней Шуленбург сообщил в германский МИД, что, по имеющимся у него сведениям, на всём протяжении англо-франко-советских переговоров «Молотов был неподвижен, как бревно. Он едва открывал рот и если открывал его, то лишь для того, чтобы коротко заметить: „Ваши заявления не кажутся мне вполне удовлетворительными“». К этому Шуленбург добавлял, что Молотов «был совсем другим с Хильгером и со мной в последний раз: очень общительным и любезным». 14 августа Шуленбург в письме Вейцзекеру вновь коснулся своих отношений с Молотовым: «Этот необыкновенный человек с трудным характером теперь уже привык ко мне и в разговорах со мной отбрасывает в значительной мере свою сдержанность, которую он всюду и всегда проявляет» [519].