Не правда ли, феноменальное явление? Конечно, трудно предположить, что Чехов позже непосредственно обращался к тексту своей первой большой пьесы, хотя, возможно, бывало и так. Главное, видимо, состояло в том, что юному автору удалось напасть на темы такой важности и значимости, что на разработку их потребовались годы его творческой жизни. Случай, пожалуй, беспрецедентный в истории мировой литературы.

Когда же сложилась эта удивительная пьеса? Несомненно одно — она не могла явиться результатом внезапной импровизации. Когда бы она ни была написана — в Таганроге или в Москве, — она явилась итогом долгих духовных и творческих исканий молодого писателя и, следовательно, в первую очередь итогом таганрогского периода его жизни и творчества.

Для того чтобы лучше понять эту пьесу, ее особенности, ее сильные и слабые стороны, следует обратить внимание на уже приводившееся выше письмо Антона Павловича к его брату Михаилу от апреля 1879 года, где содержится перечень книг, которые Чехов советует прочесть своим братьям. В первую очередь названы "Дон-Кихот" Сервантеса и "Дон-Кихот и Гамлет" Тургенева. Любопытно, что, рекомендуя Сервантеса, Чехов упоминает о том, что его ставят "чуть ли не на одну доску с Шекспиром". Кто ставит? А тот же Тургенев, в той самой статье "Дон-Кихот и Гамлет", которая, судя по всему, произвела особое впечатление на Антона Павловича.

В работе Тургенева "Дон-Кихот и Гамлет", опубликованной впервые в 1860 году, была дана оригинальная трактовка как Гамлета, так и Дон-Кихота. Эти величайшие образы мировой литературы истолковывались Тургеневым как воплощение двух коренных противоположных особенностей человеческой натуры. Характеризуя в этой связи Гамлета, Тургенев писал, что это "анализ прежде всего и эгоизм, а потому безверье… Гамлет с наслаждением, преувеличенно бранит себя, постоянно наблюдая за собою, вечно глядя внутрь себя, он знает до тонкости все свои недостатки, презирает их, презирает самого себя — и в то же время, можно сказать, живет, питается этим презрением. Он не верит в себя — и тщеславен; он не знает, чего хочет и зачем живет, — и привязан к жизни…". Вместе с тем Гамлет имеет право на симпатию и сочувствие. Да, он воплощенное отрицание и поэтому бесплоден, но отрицает он зло, и если и сомневается в добре, то лишь потому, что не верит в его истинность, нападает на него, как на поддельное добро, маскирующее зло и ложь.

Вдумываясь во все это, а потом перечитывая пьесу Чехова без названия, невольно приходишь к убеждению, что главный герой этой пьесы Платонов, воплощающий, по мысли автора, неопределенность современного общества, есть в то же время наглядная иллюстрация к тургеневской характеристике Гамлета.

Дон-Кихот, по Тургеневу, тип человека, которого отличает прежде всего самоотверженность и вера в идеал. Он является воплощением этой веры, веры "в нечто вечное, незыблемое, в истину, одним словом, в истину, находящуюся внеотдельного человека, нелегко ему дающуюся, требующую служения и жертв — но доступную постоянству служения и силе жертвы… Дон-Кихот энтузиаст, служитель идеи и потому обвеян ее сияньем".

В современных условиях молодой драматург не видит Дон-Кихотов — Дон-Кихотов в тургеневском смысле. Подобных ему героев в пьесе нет. Однако это не значит, что Чехов выходил в мир как скептик, как тургеневский Гамлет. В том ведь, по мысли автора, и беда общества, которое он рисует, что оно безгероично, идейно аморфно и неопределенно, что лицо его определяют именно Гамлеты.

Итак, Тургенев и через него Шекспир у самих истоков творчества Чехова. Как это получилось? Потому ли возник интерес, у молодого драматурга к статье Тургенева, что здесь он нашел объяснение тому, что наблюдал в жизни? Или, напротив, статья помогла ему осмыслить и оформить свои наблюдения и размышления? Правдоподобней все же второе предположение. Молодого драматурга, видимо, увлекла задача создать обобщенный образ, являющийся современной, конкретно-исторической модификацией обозначенного Тургеневым типа. Отсюда и проистекал оттенок литературности, вторичности, которая предопределила творческую неудачу молодого драматурга. Но отсюда же и сила этого уникального произведения — широта обобщений, постановка действительно важных проблем общественной жизни России на грани восьмидесятых годов.

Рационалистическая схема, видимо, пока что подавляла и обесценивала в глазах самого автора его непосредственные жизненные наблюдения, живые краски, которыми, как покажет ближайшее будущее, он был переполнен. В это время общие идеи и неисчерпаемый запас наблюдений жили в нем, почти не соприкасаясь друг с другом. Нужно было время, надо было, чтобы глубже и яснее стали мысли Чехова о современной действительности, и но мере того как это происходило, его общие наблюдения обретали живую образную плоть и кровь, а его конкретные наблюдения наполнялись все более глубоким содержанием. Это и был путь к творческой зрелости, медленный и трудный путь к воплощению тех замыслов, за которые так по-юношески смело и нерасчетливо он взялся в своей первой большой пьесе.

Последние годы жизни в Таганроге были для Чехова серьезнейшим испытанием его стойкости и мужества. Как мы видели, он с честью выдержал этот суровый экзамен. И выдержал по-своему, по-чеховски. Внезапно навалившаяся угроза подлинной нищеты не испугала юношу и не вызвала у него ни озлобленности, ни замкнутости, ни пессимистического настроения. В воспоминаниях Михаила Павловича есть рассказ о любопытном эпизоде. Было это после бегства Павла Егоровича в Москву, но еще до отъезда Евгении Яковлевны с младшими детьми, следовательно, где-то в июне 1876 года. Лето выдалось настолько жарким, что ребята спали во дворе в шалашах. "Вставали в этих шалашах, — пишет Михаил Павлович, — очень рано, и, взяв с собой меня, Антон шел на базар покупать на целый день харчи. Однажды он купил живую утку и, пока шли домой, всю дорогу теребил ее, чтобы она как можно больше кричала.

— Пускай все знают, — говорил он, — что и мы тоже кушаем уток".

В этом эпизоде весь Чехов трудной поры развала родного дома — неунывающий и заботливый, озорной и хозяйственный, — старший. Не по возрасту, а по праву.

Антон Павлович имел все основания с благодарностью думать о породивших его крепостных мужиках — они наградили его не только талантом, но и абсолютно здоровой психикой.

Главой семьи Чехова признают сразу же после его приезда в Москву. Но произойдет это так безоговорочно и быстро потому, видимо, что репутация старшего стала незаметно утверждаться за ним еще в Таганроге.

Нет сомнения, в основе этой репутации был нравственный авторитет. Вспоминая о приезде брата в Москву, Мария Павловна пишет: "Его положительность, рассудительность, несмотря на его обычную склонность к юмору и шуткам, заставили всех членов семьи прислушиваться к его мнениям и подчиняться его голосу. Заходивший к нам отец тоже стал понимать новое положение Антоши в семье и постепенно утратил свое прежнее влияние. А со временем, когда мы снова стали жить все вместе, отец молчаливо признал в Антоне Павловиче хозяина дома и уже не пытался руководить семейной жизнью".

Прислушиваться и подчиняться… Чему же? Как свидетельствуют воспоминания Михаила Павловича, новым нравственным началам, которые Антон Павлович привнес в семью. "Воля Антона, — пишет он, — сделалась доминирующей. В нашей семье появились вдруг неизвестные мне дотоле резкие отрывочные замечания: "Это неправда", "Нужно быть справедливым", "Не надо лгать" и так далее".

Воздействие на семью новых нравственных принципов началось еще во время пребывания Антона в Таганроге. Об этом можно судить даже по тем очень немногим письмам, которые все же дошли до нас.

"Не нравится мне одно, — пишет Антон Павлович в 1879 году младшему брату, своему будущему биографу, — зачем ты величаешь особу свою "ничтожным и незаметным братишкой". Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быть одинаковыми. Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед богом, пожалуй, перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство".