В салоне играла музыка. Стас сделал вид, что только что проснулся, и пробурчал:

—    Ну, Сергевна, заговорилась, однако! Я жутко проголодался, пока ждал!

—    Ты приглашаешь меня поужинать? — задиристо спросила она.

- А як же! И не отвертишься ведь!

                                                                    2

Последние несколько лет новогодний праздник вдруг потерял свое волшебство. Второй муж, выпив пару рюмок, тащил ее в постель, и она намеренно созывала массу гостей, а свою лучшую подружку Валентину держала до пяти утра, пока Валерьяна не душил сон и Марта не чувствовала себя в безопасности. С третьим мужем все наоборот, он любил шумные компании, а ее они утомляли, танцевал до упаду, а ей хотелось просто посидеть за столом и поговорить. Зато светлым маячком в памяти оставалось родительское новогодье: деревенские шумные колядки, катание с горки, мигающие огоньки на елке и конечно же много подарков: сладких и других. И с первым мужем Новый год оставался любимым праздником. Тогда их объединял сын. Он лежал в кроватке, гугукал, и они, Марта с Олегом, по очереди вскакивали из-за стола, бежали к нему, и малыш радовался, раскрыв рот и пуская слюну. И они радовались.

«Жизнь уходит, как тепло из избы», — любила повторять бабка Марта, в честь которой ее и назвали. Теперь и внучка уже чувствовала, как жизнь уходит. Ее почти нет, что там один-два десятка, какие осталось прожить, месяцы вон свистят мимо так, что ложишься со снегом, а встаешь на траву. Таскаясь по магазинам, Марта норовила все купить подешевле, выгадать, сэкономить. И жизнь выбирала подешевле. Понимала, что многие так мыкаются, да бывает еще хуже. Но почему с ее умом, талантом, проницательностью Марта должна влачить нищенское существование? Почему? Где, в каких священных книгах это записано? Покажите ей, и, быть может, она успокоится.

Она видела тех, кто живет играючи, легко, свободно, но они родились не в России. Случайная приятельница Виталика, завалящая актриска из Лиона Мишель Клебан, приехавшая в Москву с тремястами франков — это чуть больше пятидесяти долларов — и не знающая, где остановиться — на ее карманные деньги можно было прожить двое суток в дешевой гостинице, — тем не менее прожила в столице больше месяца, в основном у них дома. Днем ее водили по ресторанам, театрам, знаменитостям, она сватала Виталика в какой-то театр, потом в антрепризу, а вечерами Марта готовила ей такие отбивные, такое жаркое, что француженка объедалась и, выпучив глаза, тихо стонала:

—    Я тут растолстев, и у меня Лион нет таких джинс, роб, а театр сойдут с ума!

Она жаловалась, но уметала все с тарелки и просила добавки, заявив, что как только разбогатеет, то возьмет Марту к себе в поварихи и будет ей платить много-много.

—    А у нас такой рынок, там нужно, чтоб все посмотреть; ходить-ходить, и все не сходишь!

-Не выходишь, — поправляла Марта.

— Да, не сходишь, — соглашалась Мишель. — Там все есть, и можно такое жарить, что все пальцы покусаешь!

—Откусишь, — смеялась хозяйка, радуясь похвалам.

—    Да еще такая повариха красавца, что глаз не откроешь!

- Не оторвешь!    -

Сама Мишель была худенькая, веснушчатая, невзрачная, в линялых джинсах и легкой цветной рубашечке навыпуск, под которой ничего не было, кроме двух диких яблочек вместо груди, так что мужики, не зная, что она француженка, смотрели сквозь нее не замечая. И лишь когда им говорили, что Мишель из Лиона, у них зарождался слабый интерес на географической и сексуальной почве. Почему-то многие были уверены, что в постели француженки обалденны, хотя соотечественница Жанны д’Арк без стеснения признавалась, что быстро устает с любым партнером, а потом дня два-три ей требуется отдых.

В конце концов Мишель съехала к любовнику, потому что у него было мало еды и целая комната загромождена спортивными снарядами, а ей требовалось срочно похудеть к приближающемуся театральному сезону в Лионе, дабы не перешивать костюмы за свой счет.

Декартовский рационализм в ней умилительно уживался с природной легкомысленностью. Француженка радовалась, что в наших домах нет счетчиков для воды, и принимала душ каждые полчаса, в то время как дома лишь утром и вечером. По утрам она жаждала своих круассанов, намазывая с обеих сторон маслом, повидлом и уставясь в канал МТВ, где весь день гоняли музыкальные клипы. Завтрак растягивался на час. Потом она, вдруг вспоминала, что ей надо бежать на важную встречу, за секунду одевалась, но двадцать минут красила ресницы.

- Ты опаздываешь на полчаса! — кричала ей Марта.

— Ни-чи-во, — выпевала Мишель. — Я не могу выходить без бовизаж... красивого лица, так, да?

Да, только красивого лица даже под макияжем все равно кот наплакал.

Француженка жила, как птичка, ни о чем не думая?

и триста франков быстро где-то расфуфырила, а может, раздарила на сувениры, ибо дарить больше было нечего. Когда пришла пора отъезда, она спохватилась в последний день, что денег на билет нет, и стала всем названивать. Деньги нашлись, и опять же у Марты. Знай Марта о том, что ей скоро уезжать, а у нее ни копейки, она бы себя изгрызла, но заработала бы несчастные триста долларов, однако одалживать бы не стала. Но билет это пустяки. Суть в другом — в той эйфории, той радости, с какой воспринимала все события своей жизни Мишель. У нее всегда «ноу проблем», она всегда щебечет, как птичка, она всегда весела. Марту даже стала раздражать ее вечная веселость. Порежет палец — радуется, как дитя, тому, какая алая и красивая кровь. Идет дождь: ах, какой дождь, пошли под дождь! Сияет солнце: ах, какое солнце, пошли на солнце, на пляж! Ни то ни се, комси-комса— и тут сплошной восторг. Умеешь радоваться ,так радуйся, хочешь горевать — горюй. Не умеешь, сиди с постной рожей и получай по полной программе говна-пирога, как выражался Виталик.

Француженка позвонила через полгода, но вовсе не потому, что должна была Марте за билеты, она об этом уже просто не помнила, а попросила купить и прислать ей русскую палехскую шкатулочку для спектакля, причем как можно быстрее. Марта сказала мужу, что покупать шкатулку она не будет: во-первых, дорого, палехские шкатулочки под сто баксов, во-вторых, ей надоело это иждивенчество. Виталик кивнул и больше разговор на эту тему не заводил. Марта не знала, отослал он ей шкатулочку или нет, скорее всего, отослал, ибо у него теплилась надежда, что Мишель пробьет ему постановку в своем театре. Ho судя по всему, француженка и об этом забыла. Виталик наверняка с ней перепихнулся, уж как-то они загадочно ворковали. Муж знал французский, и время от

времени они перебрасывались короткими фразами. Марта пыталась запомнить, чтобы сгонять к подруге  и попросить перевести, но через пять минут всё забывала.

Она никогда не страдала ревностью,она лишь не любила,когда ее считали дурой,это задевало больнее.

Мишель была первой, кому она, несмотря на глухое раздрожение, позавидовала, ибо не имела той внутренней свободы, той раскованности тела и души, того умения  создавать себе каждый день праздник, независимо от погоды, наличия свободных денег, настроения и даже здоровья, которыми обладала эта невзрачная француженка.

А что Марта? Она тягловая лошадь, она уже не понимает, когда ей хорошо: когда она тащит в гору тяжелый воз или когда стоит без поклажи. Однажды она перестала различать эти два состояния. Вот в чем весь ужас.

Да и где ей было взять эту легкость, эту непосредственность, это порхание по жизни, если она Cтpeлец-боец no китайскому гороскопу, и подобно выпущенной из лука стреле, всегда летит точно в цель? И всегда ее достигает. Вот только жизнь уходит, как тепло избы. Незаметно.

—    И за хвост не ухватишь, — сказала вслух Марта.

—    Что? — не понял Стас. Он крутил головой, высматривая, куда бы поставить машину.

Они подъехали к «Пекину». Директор знал, куда ее повезти и что взять: пельмешки с травкой, вишневый ликер, салаты из бамбука и папоротника. Ели палочками, макая пельмешки в соевый соус. Марта любила китайскую кухню, любила все дальние азиатские страны с их древней культурой, обычаями, изяществом иероглифов, стихов и рисунков. Она вообще любила, все далекое.