— Ты бы лучше следил, я, бывает, и отвлекусь…

Они начинают считать по новой. Так и есть: триста сорок семь. Селедок в бочке осталось на самом донышке. Лопе уже целиком перевесился через край. Его руки, словно из шахты, извлекают на свет божий все новых и новых рыбин.

— Девятьсот девяносто семь, девятьсот девяносто восемь… — Лопе шарит руками в едком рассоле. Больше ничего нет. Его заставляют еще раз перегнуться, он шлепает, роется — ничего, ни хвостика.

— А, чтоб те… Видишь, какое кругом надувательство. Полагается быть тысяче. Будь свидетелем, когда приедет разъездной торговец. Двух селедок не хватает, стало быть, на двадцать пфеннигов меня обсчитали, так и без гроша остаться можно.

Лопе слизывает рассол с пальцев. Он помогает лавочнице выкатить во двор пустую бочку и здесь же моет руки у насоса. За свою работу он получает блокнот, — такие ради рекламы дают в придачу к товару фирмы солодового кофе, — и еще он получает моток ниток.

— Блокнот причитается тебе за работу, а нитки я поставлю в счет, чтобы мать попомнила, когда будет очередная выплата.

Лопе шагает вниз по деревенской улице, обнюхивая свои селедочные руки, и листает блокнот. Он очень доволен. Он заработал что-то своими руками. Теперь его руки пахнут сделанной работой. Теперь он может рисовать огрызком красного карандаша у себя в блокноте. Пожалуй, даже красные цветы, как их рисует Фердинанд.

— Последи за Элизабет, а я пошел на работу!

С такими словами обращается Лопе к Труде, прежде чем уйти после обеда к лавочнице. Перед уходом Лопе моет руки и причесывается на свой манер. Теперь он может сам дотянуться до гребня, такой он стал большой.

Лавочница сидит посреди магазина в кресле и охает. Одновременно она жует рожки, слойки и хворост и запивает все это кофеем.

— Хорошо, что ты пришел, мальчик, сердце у меня опять не желает работать. Сбегай к овчару, к Мальтену, принеси мне от него сердечных капель. Вот здесь лежат пять марок. Смотри не оброни, а Мальтену скажи, что мне нужны самые крепкие, самые-самые. Сердце у меня лежит в груди, словно камень, только трепыхнется время от времени — и всё. — Она проверяет карманы его штанов — нет ли там дыр, и своей рукой кладет туда деньги. — А теперь прижми карман рукой и ступай, только медленно, чтоб не выпали, а по дороге все время проверяй, там они или нет.

Лопе идет, словно паралитик, прижимая ладонь к боку.

Мальтен выслушивает его и ухмыляется. Его серая, замшелая борода дергается взад и вперед.

— Пусть жрет поменьше. У нее сердце плавает в жиру, словно желток в яйце.

Лопе не слушает, он гладит Минку и смотрит по сторонам. Все как было, только на карнизе прибавились две банки с лягушками.

— Ты убил змею?

— Да. И у нее было полное брюхо.

— Слушай, ты мне обещал, помнишь, еще зимой, ты обещал мне рассказать одну историю, ты не забыл?

Мальтен ничего не забыл.

— Ну ладно, варево еще все равно не готово. — Он поворачивается спиной к своим котелкам и садится на край постельного сооружения.

— Собаку выпусти, не то козел заберется в виноградник.

Лопе возвращается и садится на скамеечку, что под березовым креслом Мальтена.

— Было это в стране Могурк. Жил там человек по имени Агятобар. И у него было много-много братьев. Каждый день Агятобар и его братья работали от первого крика петуха, до первого крика совы. И были они прилежны, как птицы. А когда в сумерках они возвращались домой, на их робах зияли дыры, огромные, как коровий рот, ей-же-ей, говорю я тебе — как коровий рот. И весь свой заработок они изводили на то, чтобы зашить дыры. Когда утром они выходили на работу, нигде не было ни единой дырочки, а когда к вечеру возвращались домой, опять сквозь прорехи виднелось голое тело. Настали голодные времена, братья так и бегали в дырах, потому что весь свой заработок они проедали.

А господином в той земле был Чагоб. Тот носил шелковые платья и жил во дворце. Он забирал урожай, который вырастили братья, и приказывал, что́ им надо выткать. Ему было нужно все, что они ни построят. У него было много жен и много лошадей. Когда у Чагоба была охота, он выплачивал Агятобару и его братьям их заработок. Когда же охоты не было, он ссылался на короля, которому нужно отваливать целую мерку налогов, и отпускал Агятобара и братьев по домам без всякой платы. Отпускал в нужду и в горе — вот каков он был, этот Чагоб. — Мальтен сплевывает на пол. — Однажды ночью голодному Агятобару в их каморке явилась фея. Руки у нее были как сотовый мед, а ноги — как цветочные лепестки, черт меня забодай, — такие у нее были руки и ноги. И коли память меня не подводит, платье на ней было из стеклянной пряжи. И глаза у ней сверкали, словно капли росы на солнце. Вот чудо, правда?

— Но ведь тогда ее было голую видно; раз платье из стеклянной…

— Господи Иисусе, под стеклянным платьем на ней была нижняя юбка, да что я говорю — их там было по меньшей мере две, а то и еще больше, и все юбки были черные, как печная топка. А ты небось подумал, что сквозь стеклянное платье можно было увидеть ее живот. Впрочем, ладно. Нагнулась она, стало быть, над постелью Агятобара и говорит: «Ты, верно, не признал меня, Агятобар, а я добрая фея». Агятобар сел на постели и отвечает: «Этак любая прачка может назваться феей. Лучше плюнь мне три раза в лицо, — коли останется оно сухим, тогда я и поверю, что ты фея». Вот какой он был, этот Агятобар, и фея исполнила его просьбу. Слюны у него на лице не оказалось ни вот столечко. Но Агятобар все еще сомневался. Только заснуть он уже все равно не мог, а потому и слушал ее сладкие речи до самого утра. Утром же он пообещал фее сделать все, как она велит… И фея исчезла, потому что во дворце у Чагоба закричал петух. Пора было Агятобару с братьями идти на работу. И тут — клянусь шкурой полосатой кошки — все и началось… Ох, да мое варево сейчас убежит из горшка! — Мальтен вскакивает и помешивает в горшке.

С сердечными каплями в кармане Лопе скачет вниз по холму. У него не идет из головы Агятобар с братьями. Дома за ужином он отказывается от своей порции вареной картошки. Он обойдется и без еды. Его желудок не урчит от голода, он больше не Лопе, он Агятобар. Вот только у него совсем вылетело из головы, что лавочница дала ему сдобный рожок, который из-за кислой отрыжки не смогла умять сама.

Теперь управляющий наведывается иногда в винокурню и по будням. Он играет с винокуром в «шестьдесят шесть». При этом они пьют, под конец языки у них заплетаются, и они начинают говорить друг другу — «ты».

— А-а-а десятка еще у тебя или уже вышла?

— Она давно лежит под… ик… под столом, только я не могу нагнуться за ней, не то у меня все подступит к горлу.

Жена управляющего все время одна, потому что куда ж ей идти? Жены рабочих ей не ровня. Жена смотрителя рано засыпает и нечаянно колет себя спицей в грудь.

Девушки из замковой прислуги уходят в деревню. Весна бушует у них в крови. Сперва в порыве ревности жена управляющего подслушивает под окнами винокурни, но всякий раз видит одну и ту же картину: жена винокура спит, а служанка сидит одна в своей каморке и штопает чулки. Значит, женщины здесь ни при чем.

Она придумывает всякие уловки, чтобы вечером придержать мужа дома: однажды сразу после ужина, покуда он просматривает сельскохозяйственную газету, она раздевается донага и с пожеланием спокойной ночи целует его в затылок.

— Ты что, прямо так и ляжешь? — спрашивает он, не поднимая глаз от статьи о борьбе с пыреем.

— Да, очень душно, я прямо вся вспотела.

— Ну, раз вспотела…

Он продолжает читать. Этим все и ограничивается. Она ждет, ждет, но он уходит в винокурню.

Господин конторщик постучал в стену. Вот и он, верно, опять томится от одиночества. Про свое она уже ему рассказывала. Иногда он пишет ей письма, строки которых пропитаны тоской. В этих письмах он стремится облегчить ее участь цитатами из разных поэтов. Но все его поэты — мужчины, а она — женщина. Она выскакивает из постели, набрасывает на себя ночную рубашку, подходит к окну и прокашливается.